Я постоянно стерегла ее. Несмотря на мое внешнее доверие и на ее добровольное затворничество, я строго наказала Софи постоянно быть рядом с ней и всегда знать, в какой комнате она находится.

Я даже подарила ей котенка, решив, что одиночество заставит ее нашептывать ему свои тайны, страстные признания в любви к Полю, сладостные воспоминания об их любви, — я надеялась таким образом узнать побольше о ней и своем муже. Но она разговаривала только со своим животом, причем так тихо, что Софи не могла разобрать ни слова.

Впрочем, даже вздумай Анни выйти на улицу, она не смогла бы этого сделать: я всегда запирала входную дверь на ключ. Хотя твердо знала, что она и так никуда не денется: надежнейшим залогом моей уверенности был Поль — без него она не могла уйти, она его ждала.

Получая письма от мужа, я доставляла себе злорадное удовольствие сообщать об этом Анни, но пересказывала ей их содержание очень скупо. Когда я говорила с ней о Поле, ее глаза вспыхивали, она слушала меня не дыша, она буквально ловила каждое слово. Мне делалось не по себе от этого сияющего взгляда. Иногда, из чистого садизма, я нарочно умалчивала о том, чего она так нетерпеливо ждала. Но по прошествии нескольких часов, видя ее мрачной, отрешенной и печальной, я подавляла в себе недобрые чувства — ведь ее душевный настрой мог пагубно отразиться на ребенке, на моем ребенке, — и говорила ей:

— Ох, совсем забыла, Анни, мой муж передает вам привет.

В постскриптуме Поль и в самом деле неизменно добавлял: «Передай от меня привет Анни». Эта фраза, коротенькая и неизменная, метила, точно клеймо, все письма, которые я от него получала. Разлука пробудила в нем нежность ко мне, так же как и перспектива рождения ребенка: по этому поводу он задавал множество вопросов, и я всегда отвечала во всех подробностях — которые узнавала от Анни. Поль писал длинные письма — даже на фронте, где ровно ничего не происходило, мой муж оставался журналистом. Однако, несмотря на наше сближение, неизменный постскриптум, подобие дамоклова меча, свидетельствовал раз за разом о том, что эта женщина все еще присутствует в его мыслях. И мне чудилось, что он выписывает эту последнюю фразу куда усерднее, чем все остальные. «Передай от меня привет Анни».

Я же со своей стороны иногда коротко сообщала ему что-нибудь об Анни.

Я часто спрашивала себя: если бы она не жила со мной, в моем доме, писали бы они с Полем друг другу? К сожалению, я слишком хорошо знала ответ на этот вопрос.

И вдруг, в один прекрасный день, случилось то, чего я совсем уж не ждала: пришла телеграмма — без постскриптума.

НАКОНЕЦ ПРИЕДУ ДОМОЙ ДВАДЦАТЬ ВТОРОГО

МАРТА ЗПТ УВОЛЬНИТЕЛЬНАЯ ШЕСТЬ СУТОК

ЗПТ СЛАВА БОГУ ТЧК

Шестидневная увольнительная… Значит, конец всему.

В нормальной ситуации Поль написал бы «на неделю», но в то разладившееся время слово «сутки» означало «сутки», а приблизительные слова больше не входили в наш лексикон. Опасность делает людей точными. Я пришла в ужас. «Приеду двадцать второго». В то разладившееся время не было ничего менее надежного, чем даты, время больше не следовало собственным законам, война, даже «странная», навязывала ему свой ритм. Непостоянный. Непредсказуемый и переменчивый. Я получила телеграмму 18 марта. С тех пор как он ее отослал, все могло сто раз измениться. И увольнительную он мог получить раньше, поменявшись отпуском с товарищем или получив какое-нибудь задание. Он мог приехать хоть сегодня, с минуты на минуту. Например, указав 22-е число и неожиданно появившись раньше, чтобы «сделать мне сюрприз».

Я уже представляла себе, как он выходит из поезда. Берет такси. Открывает дверь дома с улыбкой, говорящей: «Вот и я!» Любой звук вызывал у меня панику: что, если это Поль! Я сказала Софи, что мы уезжаем на несколько дней, велела ей сложить наши вещи и взять с собой продукты. Она спросила, куда мы едем. Я и сама этого не знала и сухо ответила, что для укладки чемоданов необязательно знать цель путешествия, одного моего приказа вполне достаточно! Бедняжка Софи, я совсем потеряла голову от страха, он сделал меня агрессивной и бестолковой.

До сих пор я отгоняла от себя мысль об увольнительной Поля. Каждый день приносил мне столько реальных проблем, с которыми нужно было как-то справляться, что я отказывалась рассматривать другие, предполагаемые. Жизнь и так была слишком сложна, и мне хотелось думать, что этот отпуск в принципе невозможен.

Мы уехали из Парижа той же ночью. На мельницу. Мой муж мог бы объехать все наши владения, но ему никогда и в голову бы не пришло, что мы поселились там, — слишком уж неудобное жилище с убогой обстановкой. Анни и тут не стала возражать. Я преподнесла ей этот внезапный отъезд как идею моего мужа: он хочет, чтобы «ребенок подышал свежим воздухом». Как хорошо, мы сможем насладиться весной на природе! Она по-прежнему считала любое событие нашей жизни в порядке вещей.

— А Альто?

— Что Альто?

Мы уже давно выехали из города, но нам пришлось вернуться, чтобы забрать кота. Я начисто забыла о его существовании.

Поль не станет искать нас здесь, это убежище беглецов, а ему и в голову не придет, что я от него сбежала. Две недели я успокаивала себя этим, задыхаясь от мучной пыли. При мысли о том, что Поль вдруг нагрянет и разоблачит меня, я обмирала от страха. За несколько дней до нашего отъезда Финляндия капитулировала перед русскими. Но здесь, на мельнице, я никак не могла узнать, что творится на фронте. А вдруг события ускорятся и война настигнет нас тут, вдали от дома?!

Из всех этих месяцев дни, проведенные на мельнице, стали, без сомнения, самыми тяжкими. Меня так мучил страх, что я говорила во сне. Мы с Анни спали в одной постели, и я опасалась, что выдам себя. В конце концов я перебралась в кухню на тюфячок Софи.

Никогда еще я так сильно не сомневалась в своей затее. Почему? От одиночества? От окружающей тишины? Или от вынужденного безделья? Я почти забыла боль, которую они мне причинили. Пыталась разбередить в себе обиду, но оставалась почти безразличной. Единственное, что еще волновало меня, это угрызения совести и чувство вины. Но главное, меня мучил вопрос: смогу ли я быть хорошей матерью? Будет ли ребенок любить меня? Вот сейчас мой муж, наверное, разыскивает нас повсюду, но ведь это не ради меня. Анни спокойно переносит все наши трудности, но и это не ради меня. А что, если и ребенок тоже меня не полюбит? Что, если меня просто нельзя любить?

Кажется, я была тогда готова отступиться от своего плана, но они опять разбудили дремавшую во мне ненависть.

Я боялась возвращаться в Париж: вдруг Поль все еще дома, ведь он вполне мог отложить свой отъезд. У меня был только один выход — съездить туда и все разведать самой. Я не могла поручить Жаку проверить, отбыл ли месье в свою часть, боялась, как бы он что-нибудь не заподозрил. Софи не внушала мне опасений, он внушал. У него была привычка отвечать «да, мадам», «да, месье», еще не дождавшись конца распоряжения. Это объяснялось не избытком усердия, а неодолимой потребностью поскорей начать действовать. Его импульсивный характер помешал бы ему сохранить нашу тайну. Зато он имел другие хорошие качества, например был мастером на все руки. Сегодня он уже старик, и если верить тому, что мне рассказывали, живет вполне благополучно. Слава богу, я отстранила его от участия в этой истории: все, кто был в ней замешан, погибли при трагических обстоятельствах.