Она начала писать, и это продолжалось довольно долго. Поль сидел, глядя прямо перед собой, не шевелясь, совершенно спокойный. Наконец она отложила кисть, подошла к нему, опустилась на колени. Несколько минут они тихо переговаривались. Потом он приподнял ее и поцеловал. Они начали раздевать друг друга, не прерывая ласк. Он взял ее на руки, точно жених невесту, посадил на высокий табурет и стал ласкать языком. Она стонала от наслаждения. Затем они вернулись к постели. Их тела слились; она сидела у него между ног, он сжимал ее груди и бедра, целовал в лоб, она возбуждала его пенис до тех пор, пока Поль со стоном не кончил на простыню.

Вот где оказался ребенок, которого я так ждала.

Потом они легли рядом, лицом к лицу, гладя друг друга. Спустя какое-то время Поль помог ей одеться и, пока она причесывалась, целовал в шею. И они вышли из комнаты. Рука об руку.

А меня вырвало за портьерами, вырвало от всего увиденного. Перед глазами все еще стояли их сплетенные тела, ищущие руки, жадные губы; они дарили друг другу наслаждение, но настоящего соития не происходило. Они занимались любовью так, чтобы не зачать ребенка.

А я… На что я надеялась? Ведь она была так хороша собой. Да и не будь она красивой, одна только безоглядная смелость сделала бы ее желанной. Ее гибкое тело не сковывала стыдливость, оно щедро предлагало себя, движения были такими легкими и свободными, руки такими умелыми, от нее исходил эротический, возбуждающий призыв даже когда она просто лежала, ничего не делая. Меня вырвало от мысли, что я не смогу бороться с этим, хотя бы и стала ей подражать. Меня стошнило от уверенности, что мой муж любит эту женщину. Ибо тела не обманывают.

На следующее утро я увидела, что в моих волосах справа змеится седая прядь. Поль окликнул меня в тот момент, когда я ее обнаружила. Застигнутая врасплох, я торопливо накинула на голову шарфик. Я боялась, что при виде этой седины он поймет, что мне все известно. Но он даже не заметил шарфа, хотя тот, даром что не модный, прямо-таки бросался в глаза. Это было 16 июля.

Шли дни, я застыла в горьком знании измены. Картины Анни выдавали эту измену — цвета стали кричащими, мазки — небрежно-резкими. Мне вспоминается один такой холст — васильки на черном фоне, — он буквально дышал какой-то нервной чувственностью. И в каждой цветочной головке угадывалось сходство с чертами Поля. Видеть это было невыносимо.

Субботы проходили одна за другой, но я ничего не могла сказать ни ей, ни ему, ведь я сама умоляла их об этом.

Что сделал бы Поль, если бы я все же заговорила об этом? Предпочел бы меня? Или бросил бы мне в лицо слова о своей любви к ней? Мне хотелось сказать ему: «Давай вернемся в Париж, в наш дом», но я не посмела — из страха, что он ответит: «Возьмем с собой Анни». Он разоблачил бы себя, и я бы этого не пережила. Но раз он медлил с признанием, что любит ее, значит, не стоило и мне вызывать его на откровенность.

Я даже не пыталась их понять — просто хотела расстроить их игру, как бывает, когда узнаёшь тайну, которую от тебя скрывали. Много раз я пряталась за портьерами комнаты без стен, внимательно наблюдая за жестами мужа, узнавая те из них, которые были мне знакомы, обнаруживая новые, которых доселе не знала. Мне было необходимо видеть их вместе, видеть, как они занимаются любовью и предают меня, словно я уже готовилась совершить злое дело, требующее глубокой, неугасимой ненависти. Каждая из этих минут слабости и колебаний, каждый из этих невыносимых образов запечатлевались во мне и неотвратимо толкали к страшным поступкам.

Как-то мы с Полем сидели в гостиной, слушая радио. Выступал министр здравоохранения, описывая плачевную демографическую ситуацию в стране:

ПРАВИТЕЛЬСТВО ВЗЯЛО КУРС НА ПОВЫШЕНИЕ РОЖДАЕМОСТИ… НЕМЕЦКИЕ ГАЗЕТЫ ИЗОБИЛУЮТ ПРИМЕРАМИ, ДОСТОЙНЫМИ ПОДРАЖАНИЯ: ШУМАН СТАЛ ПЯТЫМ РЕБЕНКОМ В СЕМЬЕ. У БАХА БЫЛО СЕМЬ БРАТЬЕВ И СЕСТЕР, У ГЕНДЕЛЯ — ДЕВЯТЬ, У ДЮРЕРА — ШЕСТНАДЦАТЬ, ВАГНЕР БЫЛ МЛАДШИМ ИЗ ВОСЬМИ ДЕТЕЙ, МОЦАРТ — ИЗ ДЕСЯТИ… ТОГДА КАК У НАС ВО ФРАНЦИИ РОЖДАЕМОСТЬ НАХОДИТСЯ НА КАТАСТРОФИЧЕСКИ НИЗКОМ УРОВНЕ. НАСЕЛЕНИЕ БЫСТРО СОКРАЩАЕТСЯ, И ГРЯДЕТ ВРЕМЯ, КОГДА ОНО УМЕНЬШИТСЯ НА ПОЛОВИНУ, НА ТРИ ЧЕТВЕРТИ, А ТО И ВОВСЕ ИСЧЕЗНЕТ…

Я не успела дослушать до конца. Поль вскочил и нервно выключил приемник. Помолчав, он сказал мне:

— Кстати, Анни все никак не забеременеет.

Я прикусила губы, чтобы не крикнуть ему в лицо: еще бы, как она может забеременеть, если берет пенис моего мужа в рот!

В этом году мы не поехали отдыхать, чего раньше никогда не случалось. Обычно мы проводили лето в Кольюре, где у нас тоже был дом.

Поль говорил о том, что в стране слишком напряженная ситуация, но я знала, что это только предлог. На самом деле он не хотел расставаться с Анни. Я решила не отставать от него, ответив, что и не собиралась покидать «Лескалье»: там, на юге, наши пляжи теперь будут забиты всяким сбродом с этими их оплаченными отпусками. Кстати, Анни и ее родители наверняка тоже уедут отдыхать хоть на несколько дней.

Моя реакция успокоила Поля, и он даже не заметил в ней иронии по поводу его нелепой отговорки и пропустил мимо ушей ядовитый намек на Анни, которую я недвусмысленно причислила к презираемым мной пролетариям. Мои нападки не произвели должного эффекта — муж давно уже не смотрел на Анни как на девчонку из рабочей семьи. Теперь он играл ее пальчиками, нежно целовал в ямку ладони и в запястье, туда, где бьется голубая жилка.

Против всякого ожидания, он предложил мне в середине августа провести несколько дней в Довиле: это, мол, гораздо ближе, чем Кольюр, и если положение осложнится, мы сразу же вернемся домой. Но то, что я расценила как добрый знак, обернулось сущим кошмаром. Можно скрывать свое несчастье, находясь среди несчастных людей, — среди счастливых это немыслимо. Так вот, в окружении жизнерадостных отдыхающих, которые весело щебетали, разгуливая по берегу моря, душевные терзания Поля прямо-таки бросались в глаза. Он страстно заинтересовался делом о похищении картины Ватто «Равнодушный»[16]— я запомнила название, потому что картина из Лувра нашлась так скоро и так просто, что это меня поразило. Поль читал мне все статьи о деле Богуславского: Богуславский то, Богуславский сё. Его монологи угнетали меня. Не столько потому, что это были почти единственные слова, с которыми мой муж обращался ко мне, но потому, что за каждой его фразой стояла Анни. Он говорил не со мной — он говорил с ней.

Зайдя в туалет ресторана, где мы обедали, я сняла с головы шарфик и начала вырывать один за другим свои седые волосы. На седьмом я решила, что, если не начнется война, я убью Анни, на девятом перестала плакать и дальше вырывала их почти с наслаждением, в ритме песенки «Все хорошо, прекрасная маркиза», которая доносилась из обеденного зала.

Меня могло спасти только одно — их разлука. Поглощенная своей бедой, я страстно призывала войну, не думая о том, какой жуткий козырь мечтаю разыграть. А тогда, в августе 1939 года, войну уже предвещало все. Власти принимали меры к обороне, Париж был завален мешками с песком, которыми обкладывали здания и памятники, из Ботанического сада вывезли редких животных, а на вокзалах отменили поезда в Германию. Но то, что пугало всех, меня только радовало.