Я Славика не осуждал, но и понять не мог: мне Лариса Васильевна казалась очень красивой. По простоте душевной передал разговор так нравившейся мне учительнице почти дословно, за исключением некоторых уж очень крепких выражений. Она удивила меня тем, что в ответ на услышанное, только расхохоталась:

– Узнаю Мурашева, время его не меняет.

С тех пор она как бы приблизила меня, чему я обрадовался несказанно. Мне поручили выпуск стенной газеты «Юный историк». Я ту газету и рисовал, и сам заметки сочинял, точнее сказать, не сочинял, а кратко пересказывал «очевидное и невероятное» из мира истории. Так что начало своей журналистской карьеры вполне могу отсчитывать с пятого класса, то есть с двенадцати лет.

Отдельного упоминания заслуживает школьный двор, обширный и зеленый, обрамленный по периметру забора тополями. Здесь встречались перед школой. Здесь же курили, играли в «расшибалку», в «стеночку» и в «жоску». О первой я уже рассказывал. Стеночка – тоже игра на деньги. Нужно было ударить монетой об стену таким образом, чтобы она приблизилась к тем, что стоят на кону, а еще лучше накрыла какую-либо.

Жоска монет не требовала. Брался обрезок чулка, который туго связывался с двух концов, набитый мелким песком либо солью (это в крайнем случае, так как соль намокает и тает). Лучше всего было использовать пяточную часть чулка, тогда связывался лишь один конец. Игра заключалась в следующем: жоска подбрасывалась на небольшую высоту, затем необходимо было внутренней стороной стопы подкинуть её вверх, поймать таким же манером, вновь подкинуть, и так до тех пор, пока не промахнешься. Наиболее умелые набивали до ста раз и более. Сейчас игра забыта так же, как лапта, чиж, штандер. Любопытно, что совсем недавно, посмотрев какой-то репортаж из США, я с удивлением увидел, как молодые чернокожие американцы играют точно в такую игру, но с другим названием. Кто их научил? Когда?

Нередко, заигравшись, опаздывали на уроки и даже прогуливали. Вообще-то прогулы тогда карались жестко, и мы шли на всевозможные ухищрения, порой весьма чреватые. Однажды весной, когда мы уже прошли поле и приблизились к ручью, неугомонный выдумщик Валька Сергиенков предложил «загнуть» школу.

– Как «отмажемся», Сега? – откликнулся, как всегда, деловой и конкретный Новича.

– Вечно ты ноешь. Все вместе прыгаем в ручей и мокрые бежим в больницу. Освобождение от уроков обеспечено.

– Холодно же…

– Полярники прыгают в ледяную воду, потому и герои…

– Так они не прыгают, Сега, они проваливаются в заметенные полыньи…

– Трусаки, – ожесточенно заключил Сега, которого аргумент с полыньями нисколько не смутил.

Дело было ранней весной, на теневой стороне ручья еще темнел подтаявший, но не сошедший до конца снег. Представив ледяной холод ручья, мы откровенно боялись.

– А может, по очереди, сегодня ты, Сега, а завтра мы, – предложил находчивый Новича.

– Нет, – решительно отверг тот, прыгать – так всем, иначе дома не поймут.

И мы прыгнули. На берег выбрались мокрые до нитки, стуча зубами от холода, и припустились бегом в поликлинику. А это на Перекопе, то есть около трех километров. Махнули мигом и в поликлинику ворвались мокрые, но еще теплые.

– Что с вами, ребята? – заголосила регистраторша.

– Провалились под лед в ручей на Гудованцева, – хрипло пробормотал Сега.

– Бегите к кабинету, сейчас градусники принесу.

Рассевшись у кабинета, мы заложили под мышки градусники, но так, для вида. Мы уже умели нащелкивать температуру, главное здесь – не перестучать. Когда наши термометры достигли отметки за 38, вынули их и держали уже в руках. Очередь большая, но тут случай исключительный, нас быстро вызвали в кабинет по одному. Послушали, записали показания градусников и всем выписали освобождение на три дня. Оставалось только прибежать домой и залечь в постель хотя бы до вечера. И никто: ни врач, ни родители – ничего не заподозрили. Вот Сега, вот голова!

Удивительно другое. Я, так тяжело и подолгу болевший в раннем детстве, перенесший, кажется, все детские болезни и не детские, вроде малярии тоже, совершенно перестал болеть, как только пошел в школу. Разве что руку ломал дважды, причем одну и ту же – левую. Один раз совсем уж смешно: упал с крыльца, и на тебе – перелом повыше ладони. Вроде бы не такая уж и серьезная по мальчишеской жизни проблема. Но беда в том, что хирург в травмопункте так пыхтел, так тяжело дышал перегаром, что я едва дождался конца гипсования. А явившись через полтора месяца для снятия гипса, узнал, что кость срослась неверно, под углом. И мне тот же хирург самолично вновь сломал, стукнув ею о край хирургического столика. И еще полтора месяца в гипсе.

Вторичный перелом пришелся на кисть все той же левой руки, когда мы с Сегой боролись на снегу и рука неловко подвернулась под спину…

Ненапрасное прекрасное

В ту пору я всерьез увлекся рисованием. Мать поддержала и в скромном нашем бюджете выделила необходимые копейки на альбомы, карандаши, краски. Я до сих пор помню их: узенькие коробочки с надписью по всей ширине «Спартак», в пенале которых находились цветные карандаши шести цветов. И акварельные краски на маленькой бумажной палитре, с пуговками красок в двенадцать цветов.

За рисунки на уроках получал только отличные оценки. Но дело не в этом. Мне нравилось рисовать. И дома, зимой особенно часто, я освобождал стол от всего на нем до того находившегося и ставил натуру. Из чудом сохранившихся рисунков разглядываю сегодня будильник и рядом чернильницу с ручкой-вставочкой; графин со стаканом; тарелку с разрезанной буханкой хлеба; кружку с блюдцем; портфель с пеналом цветных карандашей; опять графин со стаканом, ложкой в нем и сахарницей… Рисовал все подряд.

Закон развития – от простого к сложному – выразился в переходе к копированию портретов вождей мирового пролетариата. Сохранились портреты Карла Маркса, Фридриха Энгельса и Владимира Ильича. А вот портрета Сталина нет. Почему? Наверное, боялся. Потом стал рисовать знакомых, друзей.

От портретов перешел к натуре: рисовал то, что видел из окна. Так сохранились на картинке мазанки Страховых и Сумкиных, в которых довелось жить. И теперь, глядя на них, вспоминаю убожество и нищенское по сути существование тех лет.

Школьный учитель посоветовал мне начать заниматься в изобразительном кружке. Вместе со мной подключился к делу тезка Коля Волков. Он жил на нашей же улице, двумя переулками выше. Их семья занимала половину бревенчатого дома в четыре окна по фасаду. Жили без роскоши, но в достатке. И когда я заходил за ним, чтобы идти в кружок, то вместе с ним и меня сажали за