Питалась Сандугаш по-прежнему только тем варевом, которое отец в первый день приготовил, которое он раз в неделю готовил, и к концу недели оно становилось особенно жирным и горьким на вкус. Конечно, она была голодна. Но она привыкла голодать, когда работала моделью, так что не страдала. Главное – силы были. Этот голод был другим: не кружилась голова, не дрожали ноги. Этот голод был только желудочный, а с ним справиться легче.

Раньше Сандугаш иной раз жалела, что ее дух – Соловей. Слабая нежная птица.

Теперь радовалась. Соловью нужна была только ее кровь. Иногда ей приходилось кровь проливать, и запястья ее были изрезаны, как у подростка, пытающегося снова и снова имитировать самоубийство: поперек. Она всегда носила на поясном ремне два ножа: бронзовый и каменный. Оба они были невероятно остры. Оба она каждый день очищала, а бронзовый еще и полировала, но их никак не точили, а остротой они могли сравниться с бритвой… Магия. Настоящая магия.

Сандугаш часто отдавала свою кровь, но зато ей не нужна была кровь других живых существ.

Отец иногда ловил птицу или зверька, ловко взрезал горло и выжимал кровь прямо себе в рот, потом взрезал тушку, сердечко вынимал – и жевал, как конфету.

– Кабаны же не плотоядные, – в первый раз пробормотала Сандугаш.

– Они могут сожрать живое. А от крови много силы получаешь. От живой крови.

Страшно было, когда он заставлял ее перерезать горло для его добычи и вспарывать пушистые животы. Но она научилась. Быстрым, резким движением. Главное – не держать бьющегося, испуганного зверя долго. Не длить муку.

Она была шаманом и она научилась всему, что должен уметь шаман.

С бубном у нее вышло странно. Ее собственное пение оказалось сильнее бубна. Скорее призывало духов и собирало их в круг. Путешествовать в иные миры ей было легче с помощью снов…

– Может, тебе собственный бубен и не понадобится для работы. Но он может стать поддержкой, если голос сорвется. Так что все же бубен я тебе натяну, – сказал отец.

2.

На следующее утро, раннее, предрассветное, отец разбудил Сандугаш, дал ей кружку горячего питья, вручил топор, вывел из юрты и завязал глаза.

– Иди вперед. И слушай своим эфирным слухом. Когда услышишь, что дерево звенит, подойди к нему и слегка топором стукни. Слегка, не размахиваясь, а то еще сама по себе попадешь или другое дерево поранишь! Мне достаточно царапинки на стволе, чтобы начать работать. Но это должно быть дерево, которое зазвенит для тебя, Сандугаш.

Сандугаш шла с завязанными глазами и даже не спотыкалась: она чувствовала, где впереди кочка, где выступающий корень. Она чувствовала этот лес и испытывала огромную, всеобъемлющую радость от родства с ним. В какой-то миг она ощутила, что не только отец следует за ней в нескольких шагах позади, но и рядом с ней идет дух Соловья в получеловеческом своем обличье.

Нежный звон она услышала издалека и шла к нему уже через кусты, через бурелом, через сплетения высоких трав, а звон становился все громче, он напоминал одновременно горловое пение шаманки, щебет соловья, звук свирели и очень высокие ноты, сыгранные на органе.

Она подошла. Дерево звенело, пело и благоухало, оно благоухало весенним соком, бегущим под корой, и набухшими почками, оно благоухало осенними листьями и молочной спелости орехами, оно благоухало как женское тело, еще не остывшее от любовных утех, еще влажное от горячего пота, это дерево было такое живое, что для Сандугаш невыносимо трудно было нанести ему рану, обречь его… И самое удивительное, удивительнее звона и запаха, было то, что Сандугаш не могла определить, что за дерево перед ней! Она, которая каждое дерево чуяла вслепую, просто – знала, что перед ней.

Но не это.

– Давай, Сандугаш, – скомандовал отец.

И она стукнула топором. Слегка.

Звон стал таким невыносимо громким, что она выронила топор и скорчилась на земле, пытаясь зажать уши, спрятать голову…

Отец поднял ее и отнес в сторону. И она стонала от невыносимой громкости этого звона, пока отец рубил дерево.

Только когда оно упало, звон стал мелодичнее, нежнее, и Сандугаш открыла глаза и увидела, что это была береза. Самое распространенное для изготовления бубнов дерево, потому что из него легче всего сделать обод.

– Это хорошо, что береза. Значит, Байгал хочет, чтобы ты легко получила свой бубен, – сказал отец. – Иди сюда, Сандугаш. Ты знаешь, что надо делать.

Она знала. Достала каменный нож, запела, взрезала правую руку – и полила кровью оставшийся пень, взрезала левую – и полила кровью срубленное дерево.

Отец вырезал из березы те части, которые хорошо пойдут для обода бубна, а потом порубил березу на дрова, чтобы ничто не пропало. Работал в перчатках, кожаных, тонких, мягких. Покупных и очень дорогих, итальянских, ибо не важно было, кто перчатки сделал, важно – не коснуться будущего чужого бубна своими руками.

Над бубном работать он начал уже сейчас, в лесу.

Однажды, сидя вечером у очага, глядя на руки отца, творящие ее будущий «рабочий инструмент», Сандугаш спросила:

– Так что же, теперь я буду наследовать тебе как шаман? Я знаю, ты хотел мальчика…

– Я по-прежнему хочу мальчика. И ты не будешь мне наследовать. Я еще слишком молод. Я говорил тебе: два шамана на одной земле – плохо. Ты уедешь. Я сначала думал – послать тебя на несколько лет в какой-нибудь из поселков около Байгала, чтобы ты людям послужила и силы набралась. Но теперь считаю – езжай в Москву сразу. Есть там один шаман. Настоящий. Вообще в больших городах настоящих мало. Москва сил лишает. Туда приезжают, помогают, зарабатывают – и уезжают. Но Жугдер Лодоевич прижился там. Работает официально в какой-то клинике тибетской медицины, – отец хмыкнул. – Неофициально на духов злых охотится. Он хороший охотник.

– Волк? – испуганно спросила Сандугаш.

– Лучше. Рысь. Он тебя пристроит как-то, чтобы у тебя было свое дело. А потом посмотрим…

3.

Обод бубна – как скелет. Но чтобы бубен жил и пел, нужна кожа.

Сандугаш знала, что придется убить крупного зверя, а потом отец сам вырежет кусок кожи, обработает как положено… Но с этим уже в одиночку не справишься. Оставив ее в юрте, отец ушел в Выдрино. Вернулся с друзьями, дядей Юрой и дядей Костей, они в Афганистане когда-то служили и потом охотились, если получали разрешение.

Сандугаш боялась встречи с Костей, теперь, когда она не только перед ним такой дурочкой была, позволила себя соблазнить и обмануть, столько всего сделала, чтобы спасти его от смертельной болезни, которой у него вовсе и не было, а он все равно предпочел ей свою толстую жену и детей… Но сейчас, после всех этих недель, проведенных в лесу, она не испытывала к нему ничего, кроме того доброжелательства, которое питала когда-то, девочкой, к друзьям отца. Словно месяцы пребывания в лесу смыли все те чувства, которые она к Косте питала: влюбленность, страсть, обиду. Ничего не осталось. Все вернулось к прошлому. И на Костю она смотрела спокойно и приветливо. А он глаза прятал. Впрочем, дядя Юра тоже старался на ее изуродованное лицо не смотреть.