— Ну не загорала же она в кромешной темноте в славный декабрьский вечерок? И потом, они же видели. Говорят, прямо к ней подошли. Пробовали разбудить. Нет, она точно сыграла в ящик. Когда будем ужинать?

— Скоро. Кто, говоришь, ее нашел? Твои приятели?

— Не-а. Четвероклассники. Да зачем тебе все это, мам? — Питер наконец созрел для некоторого протеста. — Ты что, поверила, что я это всерьез про Неда? Да я пошутил!

— Конечно, дорогой, ты пошутил! — поспешила успокоить его Розамунда. — Просто… ну, мне просто интересно, вот и все. Всякому было бы интересно, а тем более это случилось по дороге к бабушке. Может, уже и в газетах есть? Про убийства всегда пишут.

— Вряд ли. Я ничего такого не видел. Это же произошло всего два или три дня назад. Наверное, в местной газетке появится к воскресенью. А в бабулиной газете, может, уже напечатали, ты ее спроси. Или Джесси. Она небось лучше разбирается в убийствах, чем бабуля.

Дальше вести следствие невозможно. Питер и так уже слегка озадачен ее настойчивостью и озадачится еще больше, если она вовремя не бросит своих расспросов. Кроме того, уже ясно, что спрашивать больше не о чем. Все части пазла у нее в руках. Все, что теперь нужно, — это несколько минут покоя и уединения, и головоломка будет собрана. Покой — чтобы не запутаться; уединение — чтобы никто не видел ее лица и тех изменений, что с ним произойдут, когда начнет вырисоваться картинка и приятное лицо обыкновенной домохозяйки превратится в искаженную ужасом маску.

А может, это изменение уже произошло? Что за губы только что улыбались Питеру, что за голос велел ему отправляться к себе наверх и попытаться сделать до ужина хоть часть домашнего задания? Странно, даже жутковато, что Питер не замечает в ней никаких перемен. Послушался, поворчав и покопавшись ровно столько, сколько всегда, как будто бы с ним толкует родная мать, а никакая не убийца.

Как могло вырваться это слово? Розамунда набросилась на него, как если бы это был реальный противник, вышвырнула из мыслей, из сознания. И, как загнанный в угол зверь, приготовилась без колебаний принять тяжкий гнет скопившихся против нее улик.

Потому что ее сон и исчезновение Линди перестали быть простым совпадением. И в найденной сумке и грязных туфлях загадки больше не было. А было вот что — она в самом деле ездила в Эшден в тот злополучный вторник. И в самом деле звонила свекрови, потому как сказала же Нора, что видела Розамунду на платформе «с подругой». И нечего прикидываться раздосадованной из-за того, что не удалось выведать у Норы подробности — с кем она ее видела, на какой платформе, в какое время. Ответы известны. Подруга — Линди, платформа — в сторону Эшдена, время — днем во вторник.

А теперь тело возле путей… До чего ж она была уверена еще сегодня утром, что туман никак не стыкуется с ветром и звездами из сна! Успокоила себя мыслью, что в такую ночь и на вершине скалы ветра нет и звезд не увидишь. Какие скалы?! Какие звезды?! Рокот моря — это громыхание мчащегося поезда, оглушившее, когда распахнулась дверь, и дикий ветер с ревом ворвался в купе[9], и замелькали перед глазами мириады искр и огней, и одно легкое движение руки, почти незаметный толчок… Большего и не требовалось. Если захватить жертву врасплох, много сил не нужно…

Какое-то смутное и страшное воспоминание на долю секунды вспыхнуло в сознании и пропало, оставив после себя дрожь во всем теле и жуткую, как от сокрушительного удара, головную боль.

Внутри все одеревенело, застыло. Она едва заметила, как вернулся Джефри, как, оторвавшись от домашнего задания, спустился Питер. Машинально подала им рагу, пюре и яблочный пирог. О чем говорили за ужином — хоть режьте, не вспомнить; а ведь, должно быть, о каких-то обыденных вещах, и она тоже принимала участие, поскольку ни муж, ни сын не бросали на нее недоумевающих взглядов и не спрашивали — в чем дело?

О чем они оба думают? Интересно ли им, о чем думает она, когда неслышно двигается по кухне, меняет тарелки, ставит перед ними еду? Никогда прежде Розамунда не чувствовала такого одиночества, словно она незаметно перенеслась в какой-то богом забытый угол, в страну, куда за ней никто не последует, потому что границы закрыты.

Но долго в таком состоянии не побудешь — грязная посуда и все остальное не дадут. Когда последний стакан был вымыт и убран на полку, а полотенце повешено на крючок, Розамунда, к собственному удивлению, обнаружила, что снова общается с Джефри — натянуто и невесело, но странным образом по-доброму. Когда они вышли из кухни и направились в гостиную, Джефри обернулся к ней и начал:

— Я, наверное… — И замолк. — Просмотрю газету, — закончил он себе под нос; но оба знали, что, по старой привычке, он собирался сказать.

«Заскочу на пару минут к Линди» — вот слова, которые он проглотил. Безысходность захлестнула их обоих, одновременно. Казалось, в эту минуту унылая тишина соседнего дома вползла и в их дом; тишина, загадка, внезапная пустота поселилась в жизни каждого из них.

Да, и в жизни Розамунды тоже. Потому что, заглянув в глаза мужа, она поняла: изничтожение Другой женщины — это еще не конец ревности, скорее наоборот, поскольку там, где нет поля битвы, нет и надежды на победу. Арена зарастает пылью и паутиной, мертвый ветер прошлого не приносит ни надежды, ни торжества; только тоска в душе, и ты больше не можешь бороться.

Должно быть, муж прочел на лице Розамунды это отчаяние, потому что быстрым движением схватил и сжал ее руку.

— Ты тоже любила ее, Розамунда! — воскликнул он, и на минуту они остановились в дверях кухни. «Ты любила ее» — в первый раз Джефри говорил так, будто в душе понимал, что Линди мертва.

Сердце Розамунды должно было бы зайтись от чувства вины — ей следовало бы возненавидеть себя за то, что выслушивает слова утешения, такие незаслуженные, так не по адресу высказанные. Ничего похожего. Утешение казалось вполне уместным, а мгновение общего горя — законченным, как уже сформированный кристалл, и неуязвимым. И не имело значения, что каждый из них совершил, чувствовал или не чувствовал; не имели значения ни злодеяния, ни добродетели, ни ложь, ни правда. И когда этот миг пролетел и Джефри, устроившись в большом кресле, с несчастным видом уткнулся в газету, Розамунда все-таки не ощутила вины (лишь с внезапной и предельной отчетливостью осознала тщетность своего поступка) — в душе у нее царила пустота. Как я могла совершить такое, спрашивала она себя, совершить бесцельно и безрезультатно? Я и тогда должна была понимать, как понимаю сейчас, — единственное, к чему может привести смерть Линди, даже с моей эгоистичной точки зрения, это ощущение пустоты и потери. Ее смерть не вернет мне Джефри, а только обездолит его, разорит его душу. Теперь у него не останется ничего и для меня. Пусть он никогда и не узнает о моей причастности, она все равно будет стоять стеной между нами, заслоняя солнце, без которого нашему браку не цвести. Если бы Линди была жива, его любовь — привязанность — к ней тысячу раз могла бы умереть естественной смертью. За месяцы или годы нашлась бы тысяча причин, и он бы разочаровался в Линди. Ревность могла бы многому научить меня. Все мы вышли бы из этих событий обогащенными, умудренными. А теперь его чувства к ней застынут, как в янтаре, во всей их полноте, неподвластные ни времени, ни скуке, ни людскому непостоянству…