— Коли так, вот тебе, — ясно произнёс Толстой, отточенным движением поймал противника на мушку и спустил курок. Грохнул выстрел; оружие Нарышкина полетело в сторону, а сам он дико вскрикнул, схватился обеими руками за живот и ничком повалился на траву.

Всё время, пока Толстого не было, Пашенька ждала, свернувшись калачиком в ногах кровати. Когда за дверью загрохотали сапоги, она приподняла голову; по телу пробежал озноб… Дверь отворилась — вошёл Фёдор Иванович, и девушка бросилась ему на грудь.

— Феденька… милый… вернулся, — приговаривала она, покрывая частыми поцелуями лицо и руки графа. — Живой… Ты не ранен?

— Я-то цел, что мне сделается, — сумрачным голосом ответил Фёдор Иванович, — а вот Нарышкину не повезло. Подстрелил я его крепко.

Он без аппетита поужинал, запил трапезу двумя стаканами вина и лёг в постель, навёрстывая бессонную ночь. Пашенька снова свернулась калачиком под боком у Фёдора Ивановича.

Дремала она вполглаза, потому и проснулась первой, когда за графом явился немолодой офицер в сопровождении четырёх солдат.

— Гвардии поручик Толстой, — строго сказал офицер, — как вам известно, дуэли высочайше запрещены…

— Нарышкин жив? — перебил его Фёдор Иванович.

— Скончался. Вы арестованы!

Под арестом гвардии поручик Толстой провёл недели две.

Время было летнее, ленивое, и в отсутствие командира полка, убывшего на отдых, самостоятельно решать судьбу его родственника-дуэлянта никто не спешил.

Сам же Фёдор Иванович изнывал не только из-за вынужденного безделья. Он тяготился известием про Гарнерена: погожим июньским днём француз и его жена при стечении публики поднялись в небо Петербурга, доказывая, что полёты не таят никакой опасности. Но ведь это же Толстой спас аэронавтов! Это благодаря ему началось российское воздухоплавание! Кому же, как не Фёдору Ивановичу, оказаться рядом в такой знаменательный день?! А вместо праздника граф уныло считал дни в четырёх стенах полковой гауптвахты.

Правду сказать, не таким уж безысходным был его арест. Очарование Пашеньки, подкреплённое монеткой, делало караульных солдат покладистыми, так что к ночи Фёдора Ивановича тайком выпускали на свидание с цыганкой. До утра любовники не теряли времени, наслаждаясь друг другом, а к смене караула притомлённый дуэлянт возвращался за решётку.

Как по прошествии времени Фёдор Иванович сумел улизнуть из-под стражи днём — история умалчивает. Судачили про это много, да так ни до чего и не договорились. Одни уверяли, что Пашенька заворожила солдат и особым цыганским словом отперла замки. Другие клялись, что девка просто выкупила его у тюремщиков, не пожалев золота из безумных выигрышей Толстого. Третьи настаивали на лихом побеге с подкопом…

…но так или иначе, Фёдор Иванович получил свободу — и тотчас же помчался в сад Кадетского корпуса на Васильевском острове. Там снова готовили шар к полёту, и на сей раз Гарнерена должен был сопровождать первый русский воздухоплаватель — генерал от инфантерии Сергей Лаврентьевич Львов.

Старый князь не удивился появлению Толстого: он что-то слышал краем уха про его похождения, но был слишком погружён в заботы о полёте и не мог отвлекаться. Подходы к площадке оцепили солдаты, зрителей допускали только по билетам, и даже стоячие места обошлись любопытным в два рубля с полтиною, а стулья возле самого шара стоили по двадцати пяти рублей. За такие-то деньги полагалось уважить от души, поэтому Львов поприветствовал Фёдора Ивановича и провёл на площадку, но тут же снова поспешил к гостям, а молодой граф замер, оглядывая аэростат.

Когда Гарнерен отвечал на расспросы Фёдора Ивановича, он упоминал о размерах оболочки: на новый французский лад она имела до семнадцати метров в окружности и десяти — в высоту, или по-русски двадцать четыре на четырнадцать аршин. К тому прибавить ещё высоту корзины да канаты, которыми она крепилась к шару, оставляя место для аэронавтов, — всё вместе выходило высотой с хороший четырёхэтажный дом. Граф помнил это, но когда увидел своими глазами — обомлел.

Гигантская перевёрнутая капля едва покачивалась в центре площадки, колеблемая ветерком с Невы. Плетёная четырёхугольная корзина под ней парила на вершок от земли — её удерживал туго натянутый якорный канат. Между первым рядом стульев и шаром вкруг стояли солдаты, не допуская зрителей приближаться и послеживая, чтобы кто-то из них случаем не закурил: всех известили, что аэростат наполняют горючим водородным газом. Снизу через специальный клапан в оболочку входили матерчатые рукава, переброшенные через края корзины: по ним продолжал поступать газ от бочек с серной кислотой и железными опилками, стоявших поодаль.

Львов вернулся к Толстому и встал рядом, любуясь вертикальными цветными полосами, в которые была раскрашена ткань: аэростат, заново покрытый лаком, играл бликами на солнце и зрелище представлял фантастическое. Сердце молодого графа колотилось. Князь выудил из кармана золотые часы-луковицу с вензелем Екатерины Второй на крышке — награду государыни, — подслеповато вгляделся в циферблат и сообщил:

— Скоро полетим. Гости собрались, сейчас Гарнерен свои барометры-термометры подготовит — и с богом.

— Не страшно? — спросил Фёдор Иванович.

— А вот как раз проверить хочу! — Львов защёлкнул крышку часов и весело взглянул на графа. — Веришь, нет, во всех сражениях ни разу сердце не дрогнуло. Уж вроде и убивали меня, и штыком кололи, и саблей рубили, и бомбой взрывали, а всё одно напугать не смогли. Вот я и думаю: если на земле не пробрало, может, хоть в небесах что случится? Чай, на версту-другую подняться должны, Гарнерен обещал. Денёк-то вон какой славный.

Фёдор Иванович почувствовал, как сердце заколотилось ещё быстрее. Вот бы ему, не ведавшему страха, оказаться там, под облаками или даже выше! Эх, надо было Пашеньке сказать, чтобы отсчитала две тысячи из выигранных денег, подумал он. Цыганка по-прежнему складывала в узел всё, что приносил граф; там уже, поди, целое состояние… Заплатил бы сейчас Гарнерену, а князя умолил повременить до следующего раза и уступить ему очередь. У самого-то Фёдора Ивановича следующего раза может и не быть: вернётся на гауптвахту, а там суд; упекут в крепость, или в солдаты разжалуют, или то и другое сразу — не до полётов станет… но заплатить-то можно и после…

— Посторонись! — гаркнул он и рванулся к шару.

Растолкал толпящихся зрителей на местах подешевле, заставил взвизгнуть пару дам на стульях, проскользнув между ними; сшиб солдата, который встал на пути; перемахнул через борт корзины, схватил приготовленный внутри топорик — знал ведь от француза об оснастке! — и в два взмаха обрубил якорный канат.

Это произошло настолько быстро, что сразу никто и не понял толком, почему шар вдруг оторвался от земли, теряя рукава с газом, и стал набирать высоту…

…а Фёдор Иванович не смотрел вниз, на приключившуюся неразбериху, — он вцепился руками в канаты, державшие корзину, и крутил головой по сторонам. По мышцам пробегали судороги; графа трясло, но не от страха — от восторга, который ни в какое сравнение не шёл с тем, который охватил его при виде шара. Это был восторг запредельный, бьющий через край, перехватывающий дыхание, оглушительный и непередаваемый.