Я замираю на месте, надеясь выловить из глубин своего сознания еще какие-то крохи.

– Что-то вспомнили, да?

– Ничего конкретного! – качаю я головой. – Только то, что все это вдруг напомнило мне об отце.

Чувствую, как лихорадочно пульсирует сонная артерия. Кажется, еще немного, и она разорвется. И этот странный запах… такой навязчивый… Он одновременно и будоражит, и пугает. Надо не забыть обязательно обсудить это с Лив. С некоторых пор разговоры с психологом стали моим пунктиком. Вот и Андерсон придерживается той же позиции. Его излюбленный рефрен: «Как говорит мой лечащий врач…».

Джейми подходит к стенному шкафу справа от кровати и открывает дверцу.

– А что скажете вот на это?

Я слышу, как под его рукой скрипит дверца. Изнутри на пол вываливается комок грязи. Такое впечатление, что эту дверцу не открывали уже много-много лет.

Я подхожу ближе и с любопытством заглядываю внутрь. Даже в полумраке мне видна кипа холстов, они стоят, прислоненные к стенке, словно костяшки домино.

– Это работы моего отца?

– Нет! Это ваши работы! Я решил развесить в шкафу свои рубашки, открыл, а тут такое! – Джейми приседает на корточки. – Взгляните! Внизу на каждой картине – ваша подпись.

Едва ли я смогу опуститься на пол с такой же легкостью, как он. Тогда Джейми берет в руки то полотно, которое стоит первым, и поднимает, чтобы я смогла разглядеть его получше.

– Никогда не видела собственных картин! – Я сосредоточенно хмурю лоб, рассматривая свою мазню. – Не шедевр, конечно! Но в целом недурственно. Правда, до отца мне далеко…

– А кто говорит, что вам обязательно нужно быть похожей на вашего отца? Само собой, я не эксперт, поэтому и не берусь оценивать вашу живопись с профессиональной точки зрения. Но бог мой! Вы же нарисовали эту картину, по сути, еще совсем ребенком. Взгляните на дату! Вам на тот момент было не больше тринадцати лет. Для такого возраста это просто превосходная работа.

В чем-то Джейми прав, думаю я, разглядывая полотно. То, как я смешивала краски… вполне профессионально… И этот горизонт, подсвеченный пламенем заката, глубокие тени от теряющейся вдали горной гряды, какие-то ломаные, зубчатые линии, очерчивающие контуры едва различимых сосен. Такое впечатление, что мои учителя по части живописи были самыми лучшими. Ибо, несмотря на всю банальность изображенного пейзажа, в нем определенно чувствуется настроение.

Джейми начинает ставить картину обратно в шкаф, и в этот момент мы оба, он и я, одновременно смотрим на следующее полотно, развернутое лицевой поверхностью к нам.

Чувствую, как у меня перехватило дыхание.

– Вот это да! – восклицаем мы в один голос. И Джейми начинает извлекать картину на свет божий.

– Да это же тот самый дом, который я вспомнила! – почти кричу я.

Такое странное состояние, будто душа моя только что оторвалась от тела и парит прямо над нами. Сплошная мистика! Но нет! Никакой мистики. Вот он, этот дом, запечатленный на полотне много лет назад. Белоснежный деревянный фасад, большой портик, красивая витая скамейка, горит фонарь на входе, а дальше зеленеет необъятных размеров газон.

– Все точь-в-точь как вы рассказывали! – возбужденно восклицает Джейми, и по его лицу расплывается широченная улыбка. – Вот так номер! Находка так находка!

– Но как же мама? Она ведь уверяла меня, что никогда не видела такого дома. Говорила, что я точно не могу вспомнить ничего подобного.

– Вы знаете, какое самое первое и главное правило в журналистике? – спрашивает меня Джейми. Мы оба подходим почти вплотную к картине и снова начинаем разглядывать ее. – Так вот! Никогда не следует доверять никому в том, что касается твоих собственных историй. «Ненадежные рассказчики», так это называется. Что означает – посторонние люди могут добавить в твою историю недостоверные сведения или даже откровенно переврать ее.

Индира хлопочет на кухне. Нарезает помидоры, купленные на фермерском рынке, потом выкладывает их на блюдо, перемежая моцареллой и базиликом. И в эту минуту она слышит за дверью шаги Нелл. Она взбегает на крыльцо с черного хода, хлопает застекленная дверь, и вот ее дочь с выражением лица оскорбленного подростка, которого кто-то попытался бессовестнейшим образом обмануть, возникает прямо перед ней. Знакомая картина! И это выражение лица дочери ей тоже хорошо знакомо. Сколько же раз она видела его на лице Нелл в ее детстве! За дочерью проворно семенит Джейми. Он прислоняет картину к обеденному столу и тут же поспешно ретируется. Явно не желает участвовать в предстоящей схватке, тем более на передовой. Какое-то время он топчется на крыльце, видно, надеясь услышать хотя бы часть разговора.

– Привет! – здоровается с дочерью Индира, стараясь ничем не выдать охватившего ее волнения. Но ее выдает нож. Он выпадает из рук и с громким стуком падает на глазированную поверхность столешницы. Она медленно вытирает руки кухонным полотенцем. Первое ее степенное движение с тех пор, как в дом нагрянули гости. Если бы Нелл не была так возбуждена, то она наверняка догадалась бы, что мать попросту тянет время. Но Нелл слишком зла, чтобы обращать внимание на подобные мелочи.

– Что это? – спрашивает наконец Индира, чувствуя, что руки у нее немного липкие от помидоров. Она подходит к полотну ближе и начинает пристально разглядывать его, хотя прекрасно знает, что на нем изображено. – Это твоя работа?

– Да, мама! Это – одна из моих работ! – отвечает дочь. Индира видит, как на шее и на груди Нелл проступили красноватые пятна – верный признак гнева. V-образный вырез майки не в силах скрыть их. – Одна из моих задрипанных работ! Но зато на ней изображено то, что я недавно вспомнила. Я ведь рассказывала тебе о своем сновидении, не так ли? Но ты тогда отмела все прочь, сказала, что это пустые фантазии и такого дома в природе просто не было.

Индира молча выдвигает из-за стола стул, садится… На какую-то долю секунды она снова становится совершенно сломленной и убитой горем женщиной, такой, какой она была в первые минуты после авиакатастрофы и там, в больничной палате госпиталя в штате Айова, куда примчалась спасать свою дочь. Кажется, сил больше нет. Внутри все перегорело и обуглилось. Она буквально физически чувствует, как Нелл продолжает буравить ее своим тяжелым колючим взглядом. Но прочь все страхи и сомнения! Индира распрямляет спину и открывает рот, стараясь говорить взвешенно и спокойно.

Ей ли не знать строптивость характера своей дочери? Мало ли она натерпелась от нее, когда та была подростком, особенно после того, как от них ушел Френсис, и Нелл стала демонстрировать окружающим такой своеобразный стоицизм пополам с педантизмом, который мог свести с ума кого угодно. А за фасадом тщательно скрывалась злость на весь мир. И ведь никогда не догадаешься, злится она или нет. Впрочем, Нелл постоянно была не в духе. Она могла часами играть в теннис. Гулкие удары теннисного мяча о стену эхом отдавались во всем доме. Музыка всегда включалась на полную мощь, так, что лопались барабанные перепонки и слышно было по всей округе. А чего стоит добровольный отказ дочери от двух самых главных увлечений своей жизни? Вначале она перестала сочинять музыку, хотя занималась этим едва ли не с трех лет. А потом так же внезапно завязала с живописью, к которой ее пристрастил отец, тоже, наверное, лет с трех-четырех. Да! Все это Индира видела сотни раз. И все это ей хорошо знакомо. Какое-то время она молча разглядывает Нелл, а потом решительно вскидывает голову. Нет, она не сдастся! Ни за что! Она слишком хорошо знает свою дочь. А ведь в глубине души Индира надеялась, что после всего пережитого Нелл станет другой. Ах, если бы дочь сумела забыть все свои прошлые прегрешения и обиды, все те шрамы, которые нанесла ей жизнь, то как бы изменилась вся ее жизнь. Да и она сама тоже.