контаминации очень интересны и сами по себе как образец и доказательство сложности и многогранности процесса развития данного фольклорного жанра, как выражение творческой активности народа, как показатель многообразия форм его исторического мышления. В контаминированных преданиях наблюдается обстоятельная разработка сюжета в новеллистическом духе, довольно полная обрисовка образов отдельных действующих лиц, художественная мотивировка конфликта. В качестве примера приведем предание, записанное в с. Валдиево Каргопольского уезда.

«Рассказывают, — говорится в имеющейся записи после сообщения об обитании Чуди в данной местности, — что раз у начальника Чуди тяжело заболела любимая жена; немедленно были приглашены волшебники и удачно излечили больную. В награду за труд начальник позволил волшебникам просить у него, что угодно; тогда один из них попросил начальника позволить ему отнять у живого мужа жену, отличную красотою; начальник позволил. Но законный муж, не стерпевши обиды, ушел из дома и поклялся отомстить своему врагу. Поживши некоторое время в Литве и научившись всякому волшебству и чародейству, оскорбленный муж набрал себе шайку разбойников и повел их на свой край в надежде отомстить своему оскорбителю. Идя по дороге, шайка разбойников везде грабила жителей и жгла селения. Слух о приближении разбойников до жителей Валдиева дошел слишком поздно. Тогда валдиевцы собрались в одну избу и начали гадать на лопате бараньей печонкой и, узнавши из гаданий неизбежную себе гибель, обмочили печонку трижды в воде и, оставив ее на столе, сами скрылись около дома в хмельнике, а иных послали в лес. Разбойники, придя в Валдиево, направились к дому оскорбителя их атамана, но зашедши в дом, нашли его пустым. Тогда один из разбойников, заметив на столе баранью печонку, стал внимательно ее осматривать и затем сказал, что хозяева ушли из дома до их прихода за три зари, но другой ему на это возразил: «Нет, печонка эта три раза обмочена в воде, а хозяева находятся недалеко от дома». Тогда разбойники бросились в хмельник, хозяев и находящихся с ними в хмельнике убили, а дома их разграбили и сожгли. Таким образом, все язычники в этой местности были истреблены».

Как видим, предание хорошо иллюстрирует сказанное выше. Но для нас оно представляет еще и особый интерес, связанный с историческим истолкованием содержащихся в преданиях о Чуди сведений вообще. Благодаря соединению в одном предании чудских мотивов (упоминание Чуди, чудского начальника, конечной гибели ^уди) с моментами, в целом чуждыми чудскому циклу (поездка в Литву, возвращение на родину во главе шайки разбойников — «панов» и проч.), открывается возможность прежде всего поставить вопрос о последовательности вхождения в него составляющих его разнородных мотивов. Если, с одной стороны, ясно, что их соединение могло состояться лишь в такую эпоху, когда и те и другие предания реально бытовали, т. е. не ранее начала XVII в., когда мог появиться включенный в повествование тип преданий о «панах», то, с другой стороны, самая логика развития рассматриваемого сюжета, ставящая Чудь в экспозицию и с ее помощью мотивирующая дальнейшее действие, помогает сделать заключение об относительно большей архаичности преданий о Чуди. Этот вывод подкрепляется еще и тем соображением, что именно с Чудью в данном случае связывается такой архаический обычай, органично вплетенный в рассказ, как гадание на бараньей печонке. Это во-первых. Во-вторых, хотя таких контаминированных преданий известно немного, все они, насколько можно судить по имеющимся данным, в качестве составного элемента содержат предания, отнесенные нами ко второму подциклу — о пассивной, страдающей и гибнущей Чуди, которые, как было замечено, отличаются большей сложностью построения, чем предания первого подцикла. Возникает подозрение, что это также не может быть случайностью. Чтобы в этом убедиться, рассмотрим некоторые особенности второго подцикла преданий о Чуди.

Большая осложненность сюжетов подцикла о гибели Чуди сказывается в том, что трагический конец ее может рисоваться по-разному. В одних случаях она убивала себя оружием, не желая попасть в неволю. «По народным преданиям, существующим в Шенкурском уезде, тамошние коренные жители, Чудь, защищая отчаянно свою землю от вторжений новгородцев, ни за что не хотели покориться пришельцам... Однако же им трудно было противостоять стремлению новгородцев, и они должны были уступать одно место за другим. При явной неудаче отпора некоторые из Чуди бежали в леса, другие добровольно умерщвляли себя копьями и луками...» В других случаях самоубийство Чуди осложнено мотивом закапывания в землю. «В качестве последней защиты Чудь выкапывала ямы, укрывалась в них настилками на подпорках, и если, отбиваясь в этих ямах, видели они неминуемость поражения, то разрушали подпорки и гибли».

Полностью аналогичные предания отмечены в окрестностях Каргополя и в бывшем Каргопольском уезде. Другой наблюдатель заметил в той же Каргополыцине характерные «присловья»: «Чудь в землю ушла», «Чудь под землю пропала», «Чудь живьем закопалась».

В преданиях лопарей также рассказывается о глубоких (до двух метров глубиною) ямах, в которых лопари сами скрывались от завоевателей Чуди. Этим лопарские предания резко отличаются от приведенных выше: вспомним, что лопари знакомы только с нападающей Чудью. Напротив, предания коми-пермяков и коми-зырян обнаруживают больше сходства с теми, которые записаны в русской среде на Севере: в них рассказывается «о древнем вымершем " чудском " народе, жившем в землянках»; мотив закапывания выражен вполне отчетливо.

В связи с позднейшими влияниями в преданиях о Чуди появились и некоторые сравнительно более новые, поздние, элементы. Так, например, в ряде случаев предания рассматриваемого подцикла о страдающей Чуди контаминировали с широко распространенными народными рассказами о кладах. Подобная

контаминация выглядит как вполне естественная и закономерная, и включенный рассказ, как правило, функционирует в качестве концовки: «В Золотой Горе, говорят, скрыты многие клады и сокровища Чуди, и можно слышать даже, как звенит золото, которое рассыпают духи горы в часы полуночной тишины».

Другой относительно поздней чертой следует, видимо, считать христианский элемент в преданиях. Его возникновение (конечно, предположительно) может датироваться XI в. Но и в последующие века историческая обстановка давала обильный материал для того, чтобы языческо-христианский конфликт нашел отображение в преданиях. Это касается в особенности мотивировки причины гибели Чуди, которая выглядит в некоторых преданиях выдержанной точно в традициях православного христианства с его культом «святых» и чудесами: Чудь разбегается, узнавши о миссионерской деятельности того или иного «подвижника»; Чудь, не пожелавшая креститься и насмехавшаяся над церковью, чудесным образом ослепла и перебила друг друга. Аналогичные мотивы прослеживаются как в письменной традиции, так и в упоминавшихся преданиях о «панах».

Особенно интересно и важно отметить еще один мотив в подцикле о страдающей, побежденной Чуди, мотив, служащий в ряде случаев как бы эпилогом предания. Впрочем, иногда он бытовал и