касательно нее Иордан как будто бы сделал дополнительное указание, именуя ее Thuidos in Aunxis. К.-В. Мюлленгоф расшифровал это in Aunxis как Aunuksessa ’в Олонце’ (инессив от финск. Aunus, карельск.-ливвик. Anus). Эта мысль была поддержана Ю. Коскиненом, В. Томашеком, Ф. А. Брауном и другими исследователями.

Догадка К.-В. Мюлленгофа, окажись она верной, открыла бы чрезвычайно заманчивую перспективу видеть в этой «Олонецкой Чуди» первых наиболее ранних прибалтийско-финских насельников указанной территории и согласовать данное обстоятельство с известным из археологии фактом обитания вепсов— Веси в восточном Приладожье в X-XI в. Однако такая гипотеза встречает энергичные возражения со стороны языковедов, не без основания указывающих на некоторые свидетельства исторической фонетики прибалтийско-финских языков, согласно которым переход al < ай совершился довольно поздно и в VI-X вв. не мог иметь места. Таким образом, вопрос об иордановой Чуди продолжает оставаться невыясненным.

Чудь фигурирует уже на первых страницах «Повести временных лет», где это название также употреблено в значении этнического имени, но применительно к двум различным географическим районам: в одних случаях Чудью называется население, обитавшее на более или менее точно определяемом пространстве, примыкающем к юго-восточному побережью Балтийского моря (впрочем, и здесь еще имеются неясности, требующие тщательных специальных исследований); в других — речь идет о Заволочской Чуди, жившей к востоку и северо-востоку от Онежского озера, область расселения которой очерчивается еще более приблизительно.

Несмотря на то что вообще имя Чудь в русских источниках, по-видимому, имело собирательный оттенок, уже теперь можно в ряде случаев с большой долей вероятия высказать суждения о том, какие народы под ним скрываются. Несомненно прежде всего, что Чудь (безразлично, в Прибалтике или в Заволочье) говорила на языках финской ветви финно-угорской семьи языков. Несомненно, далее, что основная масса Прибалтийской Чуди — это предки эстов. Кроме того, очень вероятно, что определенная часть Чуди, жившей в некотором отдалении от Финского залива и примыкавшей к Чудскому озеру, может быть отожествлена с Водью. По поводу Заволочской Чуди большинство авторов так или иначе солидаризировалось с Н. П. Барсовым, который в данном случае придавал этому имени исключительно собирательное значение.

С течением времени, от столетия к столетию, Чудь все реже фигурирует на страницах письменных источников. Изредка мы встречаемся с нею в житийной литературе и в отдельных сочинениях средневековых иностранных писателей и путешественников (Джемс); отрывочные упоминания ее могут быть извлечены из некоторых писцовых книг.

Этими относительно ранними документальными свидетельствами о Чуди мы займемся в четвертой главе настоящей работы. Теперь же обратим внимание на то, что хотя традиция употребления данного названия и обнаруживала тенденцию к угасанию, однако она не исчезла полностью. Имя Чудь сохранилось в живом бытовании в качестве этнических названий, присвоенных одними народами другим. Название «чудья» еще в прошлом веке применялось русскими к Води. Русское население называло Чудью, чухнами, чухной эстонцев и финнов-ингерманландцев (последние наименования воспринимались, правда, как обидные, пренебрежительные). Очень сходным именем называли русские и вепсов (Чудью, чухарями). Официальное название вепсов до революции — также Чудь. Оно едва ли привнесено в административную практику книжной традицией. Русская книжная традиция (В. Н. Татищев, М. В. Ломоносов, П. И. Челищев и др.) разумеет под Чудью северных финно-угров вообще, а не именно вепсов, которых она еще не знала и даже путала с карелами (Н. Я. Озерецковский). Напротив, администрация Олонецкой губернии (в XIX в., например) знает и называет этим именем конкретный народ, что вряд ли объясняется простой случайностью. Сохранившийся до сих пор этноним чухари с достаточной определенностью свидетельствует в пользу того мнения, что название Чудь восходит не к письменной, книжной, а к устной, бытовой традиции, сложившейся у смежно живущего с вепсами северновеликорусского населения.

Название Чудь, как уже было сказано, фигурирует, кроме того, в исторических преданиях ряда народов, обитающих преимущественно на Севере европейской части нашей страны. Предания о Чуди широко бытуют у коми-зырян и занимают значительное место в их фольклоре. У саамов (лопарей) имеется большое количество преданий о борьбе с воинственным племенем Чудь (Cutbe, Cude, Cudde), которое нападало на мирные саамские поселения. Своеобразный отзвук этого этнонима констатировал M. М. Пришвин, записывавший фольклорные тексты на оз. Имандра: его информатор назвал «верой в Чудь» все лопарские верования и поверья. В саамском фольклоре (сказках и преданиях) и теперь еще исследователи фиксируют упоминания Чуди. Однако больше всего предания о Чуди распространены среди русского населения, причем преимущественно (если не исключительно) в двух районах: на севере (Архангельская, частью Вологодская и Ленинградская области и Карельская АССР) и в южной Сибири (преимущественно у русского старожильческого населения Алтая). Таким образом, легенды о Чуди имели широкое распространение. По мнению Д. М. Лебедева, подобная легенда нашла отражение в одном из ранних документов, появление которого относится к XV в., — в известном «Сказании о человецех незнаемых в Восточной стране».[26] Предание о самопогребении Чуди встречается и в сочинении Григория Новицкого.

Что представляет собой эта Чудь в преданиях? Может ли она быть сопоставлена с известиями о Чуди в письменных источниках, скажем, в северной житийной литературе? Скрывается ли за этим названием один народ или несколько? Можно ли, хотя бы предположительно, сказать, какой (или какие) именно? Иными словами: в какой степени предания соответствуют исторической действительности и в каком виде эта действительность вырисовывается в результате их критического разбора?

В самом деле, ссылки на предания о Чуди встречаются во многих работах. Ими пытаются подтвердить весьма различные положения. Настало время заново просмотреть имеющийся материал и постараться определить, для каких целей и в какой мере эти данные могут быть использованы.

Проблема эта усложняется тем, что здесь перед нами в качестве предмета и источника исследования — произведения

фольклора, изучение которого требует своих особых приемов (мы далеки от мысли, будто нам вполне удалось овладеть этими приемами), а прочность выводов в большой степени зависит от обилия материала, чего тоже пока еще не наблюдается. Тем не менее едва ли было бы правильно на этом основании отказаться от такой работы. Это значило бы сознательно лишить себя интересного и малоисследованного источника, внимательное рассмотрение которого, как кажется, может дать результаты, полезные для решения общей задачи этнической истории вепсов.

Понятно, что в данном случае, когда общее количество источников очень невелико, расширение их круга и объема представляется, как уже было сказано, в высшей степени желательным.

2

Интерес к «чудской проблеме» в целом возник уже к середине XVIII столетия. В трудах В. Н. Татищева* и М. В. Ломоносова, посвященных русской истории, предпринимаются подчас остроумные попытки дать освещение проблемы дославянского населения европейского Севера России.