– Ну, теперь ты будешь гадать…

Я старалась говорить тихо, чтобы не потревожить сон Иришки. Мне хотелось рассказать Лене, что приходил Игорь и просил нас вернуться. Поведать о том, как мне больно от того, что он сделал. И я теперь не представляю, как с этим жить…

Но я понимала, что тетя сейчас не может говорить ни о чем другом. Она ждала от меня поддержки, а я не знала, чем поддержать ее в такой непростой ситуации.

– Я бы хотела помочь ему, но чем? – продолжала Лена. – Может, принести ему в больницу еды?

– Не вздумай, – не сдержалась я. – Кто так делает? Жене тут же доложат. И его в неудобное положение поставишь.

– Да, ты права. Но что же делать?

– Ждать.

– Как будто это так просто, – живо возразила Лена. – Я ведь представляю, как он там мучается с парализованной больной. Как ему тяжело. Там и поспать-то негде. На раскладушке спит, в женской палате.

Лена еще долго говорила о страданиях своего возлюбленного и ни разу не вспомнила в разговоре ни о Кирюше, ни об Иришке. Не спросила меня об Игоре.

Время, когда моя тетя бывала влюблена, мне всегда хотелось вычеркнуть из наших отношений. В такие периоды я чувствовала себя брошенной. Мне хотелось упрекнуть тетю в эгоизме, напомнить, как совсем недавно тот, кто занимал все ее мысли, успешно забыт или же, наоборот, успешно забыл ее. Мужчины приходят и уходят, как прилив и отлив на море, а близкие люди-то остаются! Это я, а не она должна была звонить среди ночи и плакать в трубку о муках своей ревности, о своей треснувшей жизни. Она старше меня, сильнее и опытнее, и она нужна мне без этих ее соплей!

– Как ты думаешь, если я позвоню ему в больницу, это будет удобно? – спросила Лена.

– Думаю, что нет, – честно сказала я. – А что он говорит по этому поводу?

– Он говорит, что сейчас не время и что он сам будет звонить.

– Ну вот видишь?

Мы еще некоторое время поговорили о ее Саше, и она отключилась. А я представляла Игоря одного в нашей квартире, в которой будто кто-то умер. Представляла, как он ходит, как пытается сидеть за компьютером, как, измаявшись в одиночестве, звонит Марине. Жалуется, что мы его бросили… И они долго говорят. Потом, возможно, он садится в машину, греет двигатель и после едет в центр по ночному городу. Марина, кажется, живет где-то в центре.

От пущенного в голову подозрения я почувствовала себя так плохо, что поняла: не усну.

Я поднялась, по привычке потрогала Иришкины пятки, подоткнула ей одеяло.

Внутри меня стучал незнакомый доселе ритм. Я не могла лежать.

«Мне плохо, мне плохо…» – стучало внутри меня. Там разливалась знакомая горечь, только теперь еще и кипела, булькала, клокотала, требуя от меня каких-либо действий.

Я вышла в коридор. В зеркале шкафа-купе, того самого, в котором я нашла свою подругу мокрой и перепуганной, – так вот, в том зеркале я увидела свою физиономию и испугалась. У меня было совершенно несчастное, с безуминкой, выражение лица.

«Выпить?» – спросила я себя. Вся выпивка у Ксюшки находилась на первом этаже, в столовой. Я не могла туда спуститься, потому что банально боялась. Совсем недавно там лежал окровавленный труп Вадика.

Я подошла к лестнице, заглянула вниз и окончательно решила не спускаться. И тут я увидела телефон. Подойдя, набрала свой домашний номер. Сердцу стало тесно, как в колючем жестком свитере. Дышать тоже стало тяжелее, вдобавок вспотела голова, пока я слушала длинные гудки. И рука, сжимавшая трубку, тоже вспотела.

– Да, – услышала я немного испуганный голос мужа. – Да, говорите, я слушаю.

Игорь заволновался, я услышала:

– Свет, это ты?

Я положила трубку. Сердце мое больно сжималось и прыгало в груди, как мячик. В висках стучало.

– Свет! – позвала из своей спальни Ксюшка. – Ты не спишь?

– Сплю, – буркнула я и ушла в спальню. Я знала, что Ксюшка хочет попроситься к нам с Иришкой, что ей неуютно одной. Но мне хотелось поплакать, а делать это я люблю в одиночестве.

Боясь разбудить дочь, я старалась реветь тихо. Но оттого что приходилось сдерживаться, получалось это плохо. Вконец измученная своими слезами, я уснула.

А утром, конечно же, мы чуть не проспали в сад. Торопливо одевали Иришку в четыре руки: я – колготки и носки, Ксюшка – майку и кофту. Кубарем все трое скатились вниз и вывалились на крыльцо. У распахнутой двери Гориных стояла машина Ромы.

– Сейчас попросим, чтобы он нас подвез, – обрадовалась я.

– Я сама вас подвезу, – обиделась Ксюха. Хотя мы обе знали, что она копуша. Пока машину выведет из гаража, пока все замки закроет…

Но Рома нас даже не заметил. Ни вам «Привет, девчонки», ни «Как дела, красотки?». Он вылетел из распахнутых дверей как снаряд, пиджак нараспашку, без галстука, шарф сбился куда-то набок. Прыгнул в машину. Зло и нервно стал сдавать назад.

Я никогда его таким не видела.

– Привет соседям! – громко крикнула Ксюха, отпирая ворота гаража.

Но Горин, бледный и сосредоточенный, похоже, даже не заметил ее приветствия. Его внушительная машина проскользила мимо нас, резко развернулась за воротами и помчалась в сторону шоссе.

На крыльцо выбежала домработница Гориных – заплаканная и какая-то очумелая. В руках она держала трубку радиотелефона. Мы, не сговариваясь, подбежали к ней.

– Что случилось?

Она рассеянно перевела взгляд с нас на трубку телефона. Прижала ее к щеке и сказала кому-то:

– Он только что уехал в больницу. – И только потом перевела рассеянный взгляд на нашу троицу. – Горе-то какое, девочки!

– Да что произошло? – нетерпеливо спросили мы.

– Ника… Ника наша разбилась!

Ника Горина любила лихачить. Сколько я ее помню, она вечно на чем-то каталась, куда-то лазила, искала острых ощущений. В каникулы она летала со своими друзьями в Австралию – ловить волну. Даже представить жутко, как такая тонкая-звонкая девушка умудряется удерживать равновесие на огромной хищной волне. А недавно Ника проговорилась, что они с друзьями нашли новое приключение – решили исследовать подземные пустоты нашего города. Просто так, ради прикола. Они спускались в тоннели коммуникаций, проходили с фонарями целые километры, натыкались на колонии бомжей. А один раз еле ноги унесли от разъяренного уголовника.

Ника вечно ходила по краю. Зачем? Трудно понять. Ей будто в этой жизни не хватает перцу. И она сыплет, сыплет его во все блюда подряд.

За руль отцовской машины Ника села лет в пятнадцать. Рома на свою голову научил ее водить, о чем впоследствии сильно пожалел. Дочь стала брать ключи без спросу и кататься с друзьями без прав. Несколько раз Роме приходилось улаживать дело в ГИБДД, возвращать блудную дочь, выкупать «арестованную» машину. Управы на Нику не было. Когда Рома, кипя от ярости, начинал выговаривать дочери за ее безбашенность, она «ласково» отвечала: