Не побежал, удержался, потому что всякий раз поминал холеного г-на Алмазова: пойдешь ко мне работать — будешь живой и сытый. Сухой, сумасшедший изувер предложит: скажи, кто такой Руслан — бить перестану. С одной стороны: ну, кто Илье этот парень? Так, виделись несколько раз, поговорить даже толком не успели. А с другой стороны: он заслонил их собой от монстрицн. Не зря Сергей нянчился с непонятным мальчишкой, знал что-то или предполагал.

Из камеры его вывели к вечеру. Уже ощутимо смеркалось. Светло-сиреневые плоские облака плавали в темно-сиреневой вышине, горели факела. Илье связали за спиной руки. Ноги оставили свободными, но приставили аж четырех стражников: пики наперевес, глаза оловянные. Впер-р-ред!

Пошел. На этом берегу стояли те же угрюмые, до сарайности простые дома, что и в Алмазовке. Строители заботились, прежде всего, о крове, о защите, никак ни о эстетике. Некоторые примитивные архитектурные изыски все таки попадались — окна кое-где имели стрельчатую готическую вытянутость, наличник из резного камня или рисунок белым по серому — все красота.

Их обгоняли. Люди шли по одному, по двое. Больше трех не попадалось. Да и те тройки встречались всего пару раз. Толпа двигалась в едином направлении. Стало быть, идем на зрелище вместе со всем народом.

Целью их краткого похода оказалась широкая площадь. Илья огляделся. Часть домов для расширения пространства снесли. По периметру еще валялись каменные блоки, щебенка, носилки с остатками раствора. В середине овального пространства, заполненного народом, возвышался помост, обложенный вязанками камыша. Кое-где из-под них выглядывали настоящие дрова. Дорогостоящее, однако, зрелище предполагалось. Сожжение! Наглядно, красиво — танцующие языки пламени, искры в полете…  правда, недешево. Дрова в городе Дите ходили в качестве своеобразной валюты.

Только когда, сопровождавшая Илью стража, стала пробиваться в первые ряды, он прикинул: не по нем ли произведены такие затраты?

Ноги сразу стали ватными. Илья споткнулся, но шагнул на свободное пространство. Еще шаг, там и остановили — просто подождать, или не просто подождать, со значением? Приговор, там, последнее слово, последнее желание…

Хотелось сесть прямо на пыльные камни и спрятать голову, прикрыть руками. Не видеть. Народ вон собрался. Стоят. Радости особой на лицах не видно, но и горя не заметишь. Согнали, значит, так надо. Велено. Факт обыденный, привычный. Не заметно, особого оживления и среди стражи. Караульные рассредоточились по кругу, только возле Ильи образовалась тесная группка.

Накатывало. Сейчас он свалится, упадет, забьется в истерике. Или просто умрет. Невозможно же терпеть такое! Страх, умноженный сознанием того, что для окружающих аутодафе — обыденность. Постоят, посмотрят и двинут по норам — завтра на работу.

В отличие от вольной Крюковки и демократичной Алмазовки, где принудительным трудом не обременяли, в Игнатовке специальный наряд обходил утром слободу, собирая всех пригодных к работе, вернее, еще способных двигаться. Их гнали на окраину. Здесь с утра дымила мыловарня, гончарили, фабрика исправно выдавала корявые деревянные изделия, именуемые мебелью. Еще улицы убирались, правда, кое-как, но важен был сам факт уборки. И за всем — недреманное око конвоя. За конвоем — око старших командиров, за ними — сановников, за ними — секретарей и легатов, а уже за теми — Святого Прелата.

Практика достойная всяческих похвал…  и страх, пропитавший, кажется, даже камни Игнатовской слободы. Подконтролен каждый вздох, мысль, — что-то ты дружочек зазевался, замыслил не-то, — а уж слово — и подавно. За слово — костер, иногда, но редко, как и в других слободах — отряды. Неписаный, но свято исполняемый договор, принятый в городе Дите, действовал даже на территории Игнатовки.

Или не по нем — колокол? Дениска, Родриго-Роман, они ведь с ним разговаривали, помогали ему…  может, это для них разложен недосушенный тростник.

Илья затравленно оглядывался. Сопровождение не тянулось, стояли в вольных позах. Все одеты в короткие балахоны из рогожи. Куколи откинуты, за ради того, что начальства высокого пока нет. Позволяют, значит, себе люди некоторую вольность. Но обратись к ним, спроси чего, пожалуй, на месте стопчут: не моги нарушать! А лица все же разные. Трое безразличны, усталы и раздражены. Четвертый посматривает с некоторым интересом. Доведись остаться одним, глядишь, и разговор бы получился. Но, поймав взгляд Ильи, и этот отвернулся: заметят неуставное переглядывание — шагать любопытному ландскнехту в первых рядах на свидание с Ужасом Святого Ипполита, сиречь Большой Дурой.

Страх и доносительство и страх за недоносительство. Как это понятно! Ой, да мы ж не местные, но и в наших краях такое случалось. Ой, даже сильно случалось. И с ним случилось, только в Аду. Или оно все ж не Ад? Кто бы в конце извилистого пути подсказал. Интересно же.

Внезапно накатившая, нездоровая эйфория напоминала истерику. Усилием воли, — откуда только взялась, видимо не всю выбили, — Илья заставил себя смотреть только на помост. Никаких посторонних мыслей! Вот — плахи настила, вот — дрова, вот — тростник. Солома еще какая-то белесая. Не иначе, в дело пошли отходы от производства циновок.

Циновки из рисовой соломы — вообще отдельный разговор. Плели их только в одном месте — на Киатйской Горке. Из баек, гуляющих по Алмазовке, Илья знал, что за кольцом песчаных барханов, за излучиной реки, на возвышенности проживали даже и не китайцы.

Вьетнамская семья, или не семья — партизанский отряд, в количестве двух мужчин и семи женщин, провалился в реалии Дитовской сторонки всем скопом. Но самое главное: они проявились с оружием. Что уж там пришло в голову, убегающим от войны, вьетнамцам на площади города Дита, кто теперь поймет, только, застрелив стража, они кинулись подальше от каменных стен. Остановилась новопроявленная команда на излучине реки за полосой песков. Их там не преследовали, да и в городе — не очень. Идти дальше сил у людей не было. Они встали лагерем, окопались. Через некоторое время на взгорке у воды поднялись три хижины. Насельники занялись гидротехническими работами: быстро подняли дамбу, вслед за строительством которой, по равнине пошли ветвиться каналы. На разбитые ровными квадратами поля хлынули воды реки. У беглых вьетнамцев оказался с собой рис. Не мудрствуя лукаво, они наладили свое родное знакомое каждому с детства дело. Заколосились поля.

Тут-то у насельников и начались трения с местными. Про имеющееся у вьетнамцев оружие теперь знали не понаслышке. Несколько обладателей наиболее дурных голов легли вместо удобрения в хляби рисовых плантаций. А на территорию поселка отныне вход посторонним был накрепко заказан.

Однако сношения с городом постепенно наладились. В обмен на рис вьетнамцы стали перекрывать русло реки. Вода отводилась на поля, а у