уж там оставайся. Посмотри на своего друга и ложись себе на солому, вроде как больным прикинься, не то меня утром в два счета на правеж потянут.

А куда потянут Илью? На спрос! Ничего в мире нового нет. Даже в Аду одно и то же.

Расспросы, допросы, вопросы…  Подход к процедуре в Игнатовке, скорее всего, не такой гуманный как в демократической Алмазовке. Тут и каленым железом прижечь могут, и сапоги испанские обуть.

Ой, бред! Ой, голова, моя голова! Вместо чертей в Аду — Святой Прелат с раскаленными щипцами. Вместо Сатаны — Гаслан Алмазов в светохромах и отутюженных джинсах. Бред!

* * *

Сергей лежал у дальней стены. Почти всю одежду с него сняли. Тело сплошь покрывали раны и ранки. Некоторые еще мокли. Но все обработаны, края и поверхность спеклись, покрылись коркой. От него тянуло знакомым больничным духом. Глаза открыты. Донкович с некоторой оторопью понял, что Углов в сознании.

— Ты меня слышишь? — шепотом спросил Илья.

— … шу, — спекшиеся губы Сергея едва двигались.

Недолго думая, Илья метнулся в «ординаторскую» и принес оттуда кувшин. Воду он вливал по каплям. Они падали в отверстый рот как в канавку. Кадык редко дергался. Наверное, полкувшина так утекло, пока Сергей, наконец, причмокнул губами. Илья убрал кувшин.

— Вот это был атас! Полный атас. Думал, второй раз сдохну, — с трудом выговорил товарищ.

— Ты давно очнулся?

— А я и не кумарил. Как принесли, так и лежу, будто карась на сковороде. Заметь, живой карась. Ну и сволота!

— Что?

— В Алмазовке, после очистных, все же, сонный отвар дают.

— А здесь? — Илье не верилось. Проведя полных три дня в счастливом забытьи и только изредка из него выпадая, он не представлял, что кто-то мог перенести муки посточистного состояния на ясную голову.

— Не дают. Говорят: Божья кара должна быть полновесной. Если де не отвел Создатель от тебя карающей десницы, значит, верно ты наказан и боль обязан терпеть.

За спиной переминался с ноги на ногу поскрипывая обувкой Диего.

— Точно? — спросил обернувшись Илья.

— Ага. Первые-то день-два орут немилосердно. Потом затихают. Кто помирает к тому времени, кто с ума сходит, а кто и выправляется.

Прошептал и стал оттирать Илью от Сергея. Тоже понятно: если среди очнувшихся не все умом рехнулись — найдется, кому донести. И так уже много чего можно рассказать про сегодняшнюю ночь. Не зря санитарчик Дениска волнуется. Илья побрел на свое место. За разговорами, за беготней и волнениями он не сразу заметил, что боль в покалеченной спине проснулась. Будто мелкие крысиные зубы впивались в кожу: тыкали и погрызали. Доковыляв, он лег на живот, уткнул лицо в согнутые руки и сам не заметил, как уснул.

* * *

Его допрашивали третий день подряд. Не просто допрашивали — с пристрастием. А это вам не потешное словоблудие Иосафата, либо истерики Лаврюшки. Даже на допросы родных милиционеров, — попал однажды Илья в передрягу, — сие походило весьма отдаленно. Процесс напоминал беседы умного, опытного, правда, тоже слегка свихнувшегося психиатра, которому в конце каждого разговора приходится прибегать к помощи санитаров и смирительной рубашки. И дело даже не в том, что вопрошающий излагал на испанском и не обращался к подследственному напрямую, — только через толмача, — дело в том, что их разделяло прямо-таки вселенское непонимание. Допрос начинался с простых, даже примитивных вопросов. Национальность? Илья отвечал. Спрашивали еще раз. Он отвечал. Не останавливаясь, спрашивали о семье — ответ. Опять национальность — ответ; вопрос о вероисповедании — ответ; о национальности — ответ…  Внезапно, без предупреждения, удар под ребра. Заходилось дыхание, мутилось в голове. Ведро воды приводило в себя, и все — начиналось поновой.

Он давно оставил наивное намерение подладиться под местные нравы. В состоянии, в котором сейчас пребывал Илья, не сообразить какое сегодня число, не то что о религии рассуждать.

Потом недоумение и злость сменились апатией. И только после, на битую голову снизошло: они так проводят время. Забавляются! Не важно, что отвечаешь, важно, что подаешь еще голос. Ответил — получай. Ах, еще ответил! — получай еще. Не унимаешься? Напоследок получай так, чтобы до камеры хватал ртом упругий, недющийся воздух.

Допрашивали только днем, ночью к нему в камеру приходил немой стражник, — он в самом начале объяснился, показал на пальцах, что общение исключено, — и начинал гонять, только-только очухавшегося узника, по камере. Илья попробовал отмахнуться. Пришли еще трое и взялись за него все вместе. На другой день на допросе он уже бормотал первое, что приходило в голову, понимая: еще такая ночь, и он рехнется. Что не сотворила монстрица, что не доделал лазарет с его адским гуманизмом, довершит аскетичный, темнолицый испанец по имени Ги.

На одном из допросов он даже не сообразил, что спрашивают уже не о нем, бормотал свою тарабарскую скороговорку, куда вплетались строфы великих поэтов вперемешку с выкладками из учебников по хирургии. Ведро воды на этот раз не очень помогло, принесли второе. Узник, распростершийся на полу, поперхнулся, закашлялся, перестал бубнить.

— Ты знаешь человека по имени Руслан? — удар по почкам. Екающая боль в животе и спине молниями разбежалась в разные стороны.

— Ты знаешь человека по имени Руслан?

— Нет.

Удар сильнее, потом еще и еще. Били по плечам. Кажется, мышцы надплечий уже превратились в фарш. Шея начала отекать.

— Ты знаешь человека по имени Руслан?

— Нет.

Парадоксально, но он говорил правду. В этот момент он уже никого не помнил, ни о чем не думал. Руслан? Кто такой? Всплыло:

  … Узнай, Руслан, твой оскорбитель

   Волшебник страшный Черномор…

Чем Илья и поделился с прелатом. Побоев, однако, не последовало. По мановению пальца тонколицего Ги, Илью подхватили под руки и утащили в камеру и, наконец, оставили в покое.

* * *

Он уже несколько дней валялся на полу на сухой тростниковой подстилке. Никто к нему не наведывался. Раз в день в окошко просовывали миску с кашей. Памятуя горький опыт, приобретенный в Алмазовке, Илья сначала не ел. Однако голод доконал. Но, видимо, Алмазовский обычай здесь считался западло, как сказал бы Сергей. Хуже ему не стало, наоборот — Илья начал помаленьку приходить в себя. Чем яснее становилось в голове, тем страшнее ему было. Святой прелат Ги, надо полагать, являлся великим знатоком человеческой сущности. Побили-покалечили и оставили, чтобы дошел. И дойдет! Глядишь, сам кинется в дверь колотить, звать