сократить дорожку и двинул по путям. Тут — маневровый. Смотрю, наезжает. Я от него. Вдруг вижу — он совсем маленький и как бы внизу. Потом меньше, меньше…  потемнело все. Потом тут очутился.

— Сразу в Игнатовку попал?

— Ага, — и глухо замолчал.

Понятно. Человек долго живет совершенно другой, отличной от прежней, жизнью, потом приходит любопытный новопроявленец и начинает пытать: что, кто, как, где. А может, человек не хочет, может гонит свои воспоминания. Ему тут лучше, или наоборот хуже во сто крат, и память о другой жизни так или иначе ранит.

— Меня дома Денисом звали. Это тут имена всем новые дают, вот я в Диего и превратился. Сначала лякался, потом привык, — заговорил второй санитар.

Опасаясь, что и он уйдет в глухое молчание, Илья не стал приставать с вопросами. Но тот сам начал рассказывать:

— Село Киберспасское Васькоского района Большеградской области. А прихватило меня в армии. Только забрали, в учебке еще. Лето как раз было. Погнали нас в поле: марш-бросок с полной выкладкой. Я пробежал маленько, да в лесочек и свернул, лег под кустик. В лесу тихо, чисто. Никто над ухом не орет, никто между пальцами горящую бумажку не сунет. Спать хотелось, спасу нет. Лег, значит, под кустик и быстро так засыпаю. Проснулся, рядом что-то ревет. Видеть — не вижу, но понимаю: оно на меня ревет, двигается, то есть. После все думал: танк это был, или вертолет мне на голову садился. Я и стал в куст вжиматься. Да так вжался, что аккурат на главной площади тут воскрес.

— А год? — осторожно спросил Илья.

— Семьдесят второй. Ты сам из какого?

— Из две тысячи второго.

— Ну! Не врешь?

— Зачем?

— И как там оно? — темные глаза Дениски заблестели.

— Хреново. По сравнению с городом Дитом — нормально. А так — хреново. Но если честно, я бы весь город этот с его тайнами и небывальщиной сменял на одну садовую скамейку дома, и чтобы кусочек парка. Так бы и жил на ней зимой и летом.

— В милицию заберут. За тунеядство.

Наверное, тридцать лет назад она так именно и называлась — милиция. На сегодняшний день ее иначе как ментовкой не именовали. Но не объяснять же. Зачем? Мир оставшийся там — незыблем. Парень не поверит. Или поверит, да озлобится на носителя плохих вестей.

Ромка из Бутова, как сидел, так и заснул — с прямой спиной. Когда они обернулись на тихий храп, Денис пояснил:

— Вишь, как в гвардии насобачился. Спит и сидя и стоя. Главное — не шелохнется. Только шаги услышит, встряхнется, и будто ни в одном глазу сна не было. Если при нем тихо разговаривать, нипочем не проснется.

— Получается, здесь тоже русские живут? — спросил Илья, на всякий случай понизив голос.

— Всякие, но в основном наши. Высшие гранды конечно испанцы. Только думаю, врут они.

— Имя у тебя испанское.

— Такое дали. Кто ж тут спрашивает? Нарекли Диего Каваллеро. А мне и ладно. Я так напугался сначала, что почти ничего не помню. Решетки какие-то, камеры, допросы. Спрашивают, в Бога веруешь? А у меня отец священник, — Диего будто извинялся за такую подробность собственной жизни. — Я отвечаю: верую. Крестись, говорят. Я перекрестился. Только когда руку опускал, соображать начал. Смотрю — ничего. Главный головой кивает и говорит мне: креститься положено иначе. Показал даже. Отвечаю: у нас так не принято. Я ж православный.

Диего глянул по сторонам и, наклонившись к уху собеседника:

— Три дня мне объясняли, как надлежит креститься. Так доказали, до сих пор память на спине осталась.

Впрочем, задирать рубаху и показывать рубцы не стал. Илья без того верил, соображая по ходу дела, что и к нему, перебежчику, начнут приставать с подобными вопросами. Что же ты им, Илья Николаевич, ответишь? Ага! Нечего отвечать. Молчание, надо полагать, на этой стороне речки рассматривается как саботаж. Если Дениске три дня вправляли в мозги крестное знамение, то на тебя вся неделя уйдет. Следовательно, крестись, как велят, да глаза задирай хоть на размалеванную доску, хоть на резную арабеску, хоть на дырку в углу. Ты ж не новопроявленец тепленький и перепуганный, ты уже битый волк. Выживи для начала, а там видно будет.

Дениска-Диего начал моститься на своем топчане. А у Ильи на языке крутилось еще множество вопросов:

— Погоди. Поговорим еще.

Диего сел, отвел глаза:

— Так ведь — нельзя. Узнают, и тебе и мне несдобровать. А, ладно! Когда еще придется. Спрашивай.

— Ты в этой больнице с самого начала?

— Нет. Что ты! Я сперва на фабрике работал, потом меня в армию определили.

— Тут и армия есть?

— Название одно. Больше на милицию похоже. Роман Иваныч, вон, в офицерах даже ходил. А я — так, вроде старшины. Мост охраняли. В голосе Диего послышалась тоска.

— За что вас с моста-то поперли?

— На той стороне побег образовался. Один успел до нашей территории добежать, остальных похватали. Мы в тот день в карауле стояли. Тут такое дело, — Диего совсем зашептал, — каждый день в одно и тоже время Святой Прелат смотрит на смену караула у моста. И тогда нишкни! Все расписано по секундам. Смотрит ровно десять минут и уходит. А тут — заваруха на вашей стороне. Мы с ритма и сбились. А как не собьешься? Я сколько времени уже тут обретаюсь, такого не видел. Бегут, орут, руками машут. Прелату тоже было интересно до конца досмотреть. Мы то думали, он свои десять минут отвел и удалился. А он всех, кто тогда в карауле стоял — на очистные. Заодно и перебежчика.

— Где он не знаешь?

— Святой Прелат Ги?

— Перебежчик. Руслан.

— В темнице. Его только занесли, тут же приказ: отконвоировать в башню. Даже раны осмотреть не дали.

— Он сильно пострадал?

— Зацепило, конечно, но не очень. Без сознания был. Или напугался сильно? В первый раз на очистных всяко бывает.

— Тебя самого, получается, вообще не зацепило?

— Нам с Романом Иванычем снисхождение вышло: двоих из всей партии на работу в лазарет отправили, как наименее провинившихся. Я на мосту-то до последнего шагал. Прям, как заводной. Глаза скосил и шагаю себе от одной стенки к другой…

— Не знаешь, где мой товарищ лежит? — перебил Илья. — Мы с ним вместе на вашу сторону прыгнули.

— Пойдем, покажу. Только ты