Номер выдали на восьмом этаже и, как уважительно оповестила наивная администраторша, из резерва министерства внутренних дел.

Не поднимаясь в комнату, я отправился в ресторан. Путь к общепитовской точке, к полуночи расшумевшейся так, что и гостиничный вестибюль казался дискотекой, лежал через бар. Закрыв за собой железную дверь, я оказался на холодном лестничном пролете, изломом переходившим в следующий марш. На площадке излома дребезжали, резонируя от ухающей сверху музыки, витражи в алюминиевой раме. Раму в бетонной стене держали зажимы на барашках. За витражами просматривался паркинг для клиентов ресторана. В силу профессионального кретинизма явилась мыслишка: «А что если…»

Действительно, пасущая меня парочка, приметив направление моей тяги, наверняка поднимается в ресторан со стороны главного входа, с улицы. Навстречу мне. А я тем временем выворачиваю легко поддающиеся под пальцами барашки и… Можно будет и «шестерочку» их попользовать. Разучились, наверное, дверцы-то машины запирать, а соединить контактики запуска без ключа зажигания — задачка для решения на пальцах. И покатит Бэзил Шемякин, или как там его, по казахстанским просторам бывшей родины чудесной до любой границы одну тысячу километров за другой. Сибирь-матушка, тоже, кажется, неподалеку…

Подарок судьбы, как говорится.

В конце второго марша нашелся у неё и второй не менее щедрый.

Перед ресторанной дверью со стены выпирал распределительный электроящик с полуоткрытой дверцей. Без замка. За ней оказались два десятка тумблеров над плашками, на которых значилось: «Боковая люстра», «Центральный вентилятор», «Основная люстра», «Подсветка сцены» и так далее до самого интересного — «Все люстры». Скажем, я их тушу, что будет в зале?

Я легонько тронул самый интересный тумблер. Только тронул. И прикрыл дверцу поплотнее, до хруста защелки.

Официант разговаривал со мной так, будто я обратился к нему на улице. Выяснилось, что он первый день на службе. Телился он неимоверно, но оливье, второй за день стейк, коньяк марки «Казахстан», лавашная лепешка, да и кофе, даже налитый в стакан с подстаканником, оказались на уровне. Чаевых я не пожалел, и малый не знал, что сказать.

Остались, я думаю, довольны мною и «хвостики». Рассиживался я больше часа, и, изображая клиентов, они отъелись за казенный счет дня на три впрок. А основание для утверждения Ибраевым их расходов я готовился обеспечить.

В Москве, принимая трехчасовую разницу во времени, Шлайн уже спал дома. Пора было ему звонить.

Телефонный аппарат стоял на стойке, под рукой кассира, пересчитывавшего пачку купюр по пятьсот тенге. Я вальяжно подошел и положил поверх пачки ещё четыре таких же. До этого малый, конечно, доложил, что невзрачный пиджачишко и штанцы с люстриновой ниткой прикрывают почти олигархическую плоть, и кассир без колебания дал добро на набор московского номера. В своем углу зала «хвостики» встрепенулись удовлетворенно. Будет о чем доносить. Не зря высиживали. Я видел, как они велели официанту принести ещё и пачку «Мальборо».

Аппарат Ефима стоял на автоответчике. Шлайн попросил «после сигнала оставить послание». Он уехал из Москвы. Если бы нет, говорилось — «оставить сообщение».

— Все прекрасно в этом прекраснейшем из миров, — сказал я кассиру. Спасибо, ваше денежное степенство… Дома телефон молчит. Даже ночью. Жена ушла к другому. Или с другим и не снимает трубку.

— Обзаведетесь новой, невест навалом, — утешил вежливый философ и спросил вдогон: — А ваши деньги?

Я помахал рукой. Мол, жизнь и так практически не сложилась, незачем опошлять её закат беспокойством о презренном металле.

Спускаясь в вестибюль гостиницы я опять соблазнился, опробовал на витражной рамке, сквозь которую нещадно дуло, угловой барашек. Скручивался легко. И боком в проем витража я бы прошел. Вниз лететь метра два, при этом в снежную кучу, собранную как раз внизу.

Вызванный лифт привез растерзанного здоровяка с невероятной пестроты бутылкой итальянского шампанского. Галстук с резиновой удавкой торчал из кармана сорочки.

— Вы её не видели? Где она? Разве не с вами? — спросил он.

— Нет, — сказал я. — Это уже первый этаж. Я никого не видел…

— А моих ботинок?

Обувки на нем действительно не имелось.

— И пиджака тоже, — сказал я.

— Блин и твою мать, блин и твою мать… Тогда пусть отдаст кошелек и документы! Скажи ей, чтобы отдала… тут же! Так и передай, понял! Дрянь какая… Путается со всяким дерьмом… Позорит при всех! Передай мой приказ: немедленно ко мне… А твою поганую рожу я видеть не могу!

Я сделал шажок в сторону, и вслед за кулачищем, нацеленным мне в челюсть, ревнивец вылетел в вестибюль из кабины. Падая, он не порезался об осколки своей бутылки, и я с чистой совестью вдавил кнопку «8». Лифт оказался немецким, шел бесшумно и плавно. Оставалось предвкушать неторопливый душ и глубокий сон.

— Вам ничего не нужно в номер? — спросила дежурная, в столик которой я уперся, выйдя из лифта. — Если понадобится, скажите. Я не сплю долго. Так что пожалуйста…

— Нет, спасибо… Знаете, один… переутомившийся человек гоняет лифт в поисках документов, денег и жены, своей, конечно. Он не в себе, мне кажется, — продал я бродячего скандалиста от обиды за незаслуженное покушение. — С ним ничего не случится?

Дежурная встала из-за столика и подергала висячий замок на финском холодильнике со стеклянной дверцей, за которой стояли бутылки с водкой, коньяком и пивом.

— С пьяницами ничего не случается, — объявила она назидательно. — И никогда! Вчера степняки с элеватора свадьбу играли в ресторане… никак не угомонятся, бродят по номерам друг к дружке… Допивают. А вы не из этих, хлеботорговцев? Какой-то и к вам пришел, с бутылкой, сидит, ждет, глаза, наверное, уже налил… Вы уж извините. Они ведь слов не понимают… Я и не останавливала.

— Смотрите-ка, — сказал я вяло. — И давно дожидается?

Она пожала плечами. Что же, не знает, что номер выдан администрацией полтора часа назад?

Засада?

Поддержка? Ну, если и так, не от Шлайна, конечно.

А он-то и валялся на моей кровати, не сняв кожаного пальто, перчаток и картуза «а-ля Жириновский», примяв его затылком. Сапоги Ефим тоже не сбросил, да к тому же как был, так и натянул на свои доспехи одеяло вместе с пододеяльником. Снял он только очки, которые и покоились на его груди. Бесцветные, словно у замороженного судака, глаза моргали от света потолочного плафона, который я включил.

Внезапные появления гнездились в глубине профессионального инстинкта самосохранения Ефима Шлайна. За десяток лет работы с ним я не помнил ни одной слепой явки, то есть встречи в том месте или в то время, которое назначено агентом. В данном случае мною. Ефим обычно, как говорится, сваливался с потолка.

— Свинство это, Ефим, — сказал я.

— Промерз, знаешь ли, страшно, сначала в аэропорту, потом в такси, да и в номере… хы!