Ещё утром она бегала по дому с куклой и беспричинно смеялась, спрятав лицо в одежде матери. Потом подсматривала и подслушивала разговор Николая и Сони – это нехорошо, Наташа знает, что нехорошо, но не может удержаться – очень интересно! Потом было объяснение с Борисом, и всё решилось навсегда, и это было счастье. За обедом она поспорила с Петей, что при всех взрослых гостях спросит, какое будет пирожное, – и спросила, и пререкалась через стол с самой Марьей Дмитриевной, которой все боятся, а Наташа не боится.

После обеда выяснилось, что куда-то пропала Соня, и Наташа нашла её, плачущую на сундуке в коридоре, и сама, «распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребёнок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала».

Вовсе не одна только жизнерадостность переполняет её – и сочувствие, и жалость к Соне, и злится она на Веру, услышав Сонины сбивчивые слова, она сразу догадалась, что не обошлось без Веры, что уж непременно Вера сказала что-то неприятное…

И это умение утешить: «Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроём говорили с Николенькой… Я уже не помню как, но помнишь, как было хорошо и всё можно…»

Через несколько минут она уже поёт с братом «Ключ», потом танцует с Пьером, сидит на виду у всех с веером, как большая, – и, забыв в одно мгновенье, что она большая, дёргает «за рукава и платье всех присутствовавших», чтобы смотрели на танцующего папеньку…

Читая о тринадцатилетней Наташе, я всегда вспоминаю другую героиню Толстого – умную, взрослую Анну Каренину, едущую в поезде и читающую английский роман. «Анна Аркадьевна читала и понимала, но ей неприятно было читать, то есть следить за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить. Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось ходить неслышными шагами по комнате больного; читала ли она о том, как член парламента говорил речь, ей хотелось говорить эту речь; читала ли она о том, как леди Мери ехала верхом… ей хотелось это делать самой».

Вот это же стремление всё делать самой, чувствовать за всех, всюду поспевать, всё видеть, во всём участвовать – это страстное желание жить переполняет Наташу. Вероятно, от этого она так обострённо чутка: угадывает по интонациям и выражениям лиц то, чего не видят даже взрослые люди.

Когда придёт письмо от Николая, Наташа сразу догадается об этом и вырвет у Анны Михайловны всю правду «с условием не говорить никому.

– Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне».

Для Сони известие имело свой прямой смысл: Николай был ранен, это горе. Для Наташи горестная сторона только что открылась, но она тут же отмела её: «Немножко ранен, но произведён в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет…»

Для неё важно другое – произошло событие: письмо, известие о ране, о производстве в офицеры; а жизнь для неё – это цепь событий, в которых можно участвовать, – неважно, радостные это события или горестные: важно, чтобы они происходили, чтобы всё двигалось и требовало её, Наташиных, усилий…

«– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа… – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…»

Как же так? Ведь «навсегда, до самой смерти…» Вот Соня, почти ровесница Наташи, говорит: «Что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его – во всю жизнь» – и это будет правдой. А Наташа так не умеет; ей ещё нужно научиться любить и пройти через горькие ошибки, но зато уж и любовь её будет полной, не такой, как тихая, преданная и бескрылая любовь Сони.

Наташе пятнадцать лет. Она встречает приехавшего в отпуск брата: «…держась за полу его венгерки, прыгала, как коза, всё на одном месте и пронзительно визжала».

«– Голубчик, Денисов! – взвизгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его».

Она уже не та девочка с «маленькими ножками в кружевных панталончиках» – взрослый Денисов видит в ней девушку, но девочка живёт в ней и заставляет совершать все эти не светские, не очень приличные поступки: визжать, целовать Денисова и непрестанно смеяться, потому что «она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом». Чтобы доказать Соне свою любовь, она разожгла на огне линейку и прижала к руке. Зная добропорядочную Соню, мы не сомневаемся, что она протестовала и возмущалась, – Наташе это неважно: она не столько доказывает Соне свою любовь, сколько себе – своё мужество.

Пятнадцатилетняя Наташа задаёт себе вопросы, которые никогда не придут в голову ни её сестре Вере, ни Жюли Курагиной, ни Элен: что благородно, что неблагородно, как м о ж н о и как н е л ь з я поступать. Она в восторге, когда Соня решает освободить Николая от данного ей слова. «Ежели ты… считаешь себя связанным словом, то выходит… что ты всё-таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то», – объясняет она брату.

Вот ещё один секрет её очарования: у неё есть свой мир, и в этом мире огромное место занимают люди, она чутьём понимает их; то, что недоступно старшему брату, прошедшему войну, ясно ей, пятнадцатилетней девочке. «За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен».

Объяснить, логически доказать Наташа не умеет, потому что понимает людей не умом, а сердцем. Но сердце подсказывает ей всегда верно.

Когда Николай вернулся домой после проигрыша, Наташа «мгновенно заметила состояние своего брата… но ей самой было так весело в ту минуту… что она… нарочно обманула себя» и вернулась к пению. И всё-таки, сама того не зная, Наташа поёт для брата и этим помогает ему. «Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав её голос… – Что с ней сделалось? Как она поёт нынче? – подумал он… – Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь, – всё это вздор… а вот оно настоящее… Ну, Наташа, ну, голубчик! ну, матушка!.. Как она это si возьмёт… Взяла? Слава богу!»

Когда Денисов внезапно сделал Наташе предложение, она и его поняла. «Ведь я знаю, что он не хотел сказать, да уж нечаянно сказал», – говорит она матери, только того не понимая, что это её пение перевернуло