Позже она наполняла ванну, и, закрыв краны, сажала меня в воду, доходившую мне до подбородка. Я сидел неподвижно и очень прямо, по опыту зная, что нахлебаюсь, если ягодицами вдруг скользну по дну ванны. Впрочем, вскоре мама сама тоже садилась в ванну. Дело это было непростое, потому что тогда вода поднималась на несколько сантиметров, и маме приходилось приподнимать меня и класть себе на грудь, пока меня не залило. Именно испуг, внушаемый подъемом воды к моему носу, в основном и добавил яркости этому воспоминанию и позволил ему пройти сквозь столько лет. Такие вещи выдумать невозможно. Но двадцать лет спустя я вспомнил об этой сцене в кругу семьи и с удивлением увидел, что мама, внезапно покраснев от смущения, ни за что не желает признать, что такое бывало. Я слишком поздно понял, что это воспоминание составляло часть фонда наших общих секретов и что я только что допустил непростительную ошибку, обнародовав его. Я не должен был намекать на него, даже наедине с ней. Все пары связаны таким негласным священным запасом. Если один нарушит молчание, то что-то непоправимо разобьется.

Другое воспоминание, не такое давнее, еще сокровеннее своей связью с моим горечком. Мне было, наверно, лет двенадцать. Однажды вечером мама застала меня в слезах, придавленного нечеловеческим, неизбывным горем. Она хочет обнять меня, я резко отталкиваю ее: «Нет, не ты! Только не ты!» Она очень обеспокоена, расспрашивает меня, хочет понять. Наконец я соглашаюсь объясниться.

— Я плачу, потому что ты когда-нибудь умрешь.

— Ну, конечно, милый, я умру, все умирают. Но не теперь, а позже, может быть гораздо позже.

Плач в два раза сильнее… «Конечно умру, но позже». Из этих двух утверждений, я соглашаюсь понять только первое, единственно верное, неколебимое, абсолютное. Второе — «не теперь, позже» — неприемлемо, лживо, уклончиво. Нужно обладать всем легкомыслием взрослого, чтобы умудриться забыть это «конечно» и держать в уме одно «позже». Для ребенка, который живет в абсолютном, «конечно» существует вне времени, сразу, и это единственная подлинная реальность.

Я вернулся в свои гостиницы, «Вокзальную» и «Крановщики» с удовлетворением Улисса, воротившегося в Итаку после Троянской войны и одиссеи. Моя первая ночь была отдана вокзалу, как и полагается, потому что я ценю, когда путешествие заканчивается именно в такого рода гостиницах, являющихся частью вокзала и отмечающих конец странствия так же неколебимо, как шлагбаумы, в которые утыкается паровоз моего поезда. Для бродяги вроде меня, обреченного на наемное жилье, отель «Вокзальный» — это что-то надежное, законченное. Что ж, каждый имеет такую сидячую жизнь, на какую способен.

Работы весьма посредственно продвинулись в мое отсутствие — на самом деле довольно короткое и кажущееся мне долгим в силу заполнивших его парижских встреч и событий, — и, конечно же, добрая треть нанятых мной людей испарилась без следа. Это снова привело меня в отель «Крановщики», в этом смысле оказавшийся поистине неисчерпаемым источником. Я нанял там всех бездельников, кого смог собрать, — начиная с Эсташа Лафия, который вернется под откос на свое место потрошителя, — и еще, повинуясь бог весть какому мелькнувшему темному замыслу, — Даниэля, который будет ему как-нибудь помогать. Плавное — держать вместе в моей Чертовой яме мою добычу и добычу моей добычи. Как поют во мне, каким сахаром растекаются во рту эти три слова, утроение самой красивой лексемы французского языка! Отель стал моей вотчиной, и его потешная фауна — командой Сюрена, их ежедневные шатания ежевечерне обращаются в митинги и военные советы. После работы я изредка присутствую на них в качестве допущенного наблюдателя, прежде чем вернуться на ночь в «Вокзальную». Призрак мусорных печей продолжает внушать мне ужас, и я ни словом не обмолвился о своей поездке в Исси, потому что отчет о ней переполошил бы моих мусорщиков и еще потому, что поездка эта может бросить на меня подозрение (кто поймет, какого рода любопытство толкнуло меня в Исси?).

В крепких башках этих людей потихоньку вызревает мысль о забастовке. Медленно, но верно, они один за другим приходят к мысли провести акцию, призванную добиться от муниципалитета формального отказа от строительства завода по сжиганию мусора. Но, разумеется, главное — чтобы надолго запомнили, и уж явно мой участок не будет затронут действиями — или, скорее, бездействием — забастовщиков. Все надежды связаны со сборщиками мусора и с огромным мусорным развалом, который возникнет в городе в результате прекращения их работы. Переговоры с их представителями идут вовсю. Пункт преткновения — разброс целей стачки, затрагивающей всю корпорацию в целом. Мусорные печи не пугают сборщиков, которые готовы перевозить туда свой груз так же, как и на любую свалку. Зато они требуют увеличения зарплаты, уменьшения рабочего времени (сейчас оно составляет пятьдесят шесть часов в неделю), бесплатной раздачи рабочей одежды, включающей робу, резиновые сапоги, холщовые перчатки и кепку, и, наконец, скорейшей замены обычных баков компрессорами. Утильщикам поневоле пришлось включить этот перечень требований, рискующий извратить антисжигательную направленность их действий, но без него им сборщиков мусора не видать! Забастовка начнется через десять дней.

В прошлое воскресенье, приближаясь к «Крановщикам», я был заинтригован странным снованием мужчин и женщин, в шлепанцах и домашних халатах, между гостиницей и доминой из потемневших кирпичей, стоящим в каких-нибудь ста пятидесяти метрах от нее, в пустынной улочке. Оказалось, что это публичные бани и, ей-богу, среди крановщиков находятся такие, что желают время от времени помыться и ходят, одетые «по-простому», за этой гигиенической подачкой.

Я возжелал испробовать ее на себе, чтобы одновременно завершить свое простонародное образование и в смутной надежде встретить там Эсташа и Даниэля. Поэтому я переспал в своей крановщической комнате, изменив на сей раз «Вокзальной» гостинице, и сегодня утром, задрапированный в шелковый вышитый халат и обутый в зеленые замшевые мокасины, проследовал за бесформенной и грязной процессией, ковылявшей к приземистому кирпичному зданию.

Первый этаж — это банное отделение и предназначен исключительно для дам, интересно, чем это логически можно объяснить. Мы берем билет — 25 сантимов — и поднимаемся на второй этаж, отделение мужское и душевые. Добрая сотня клиентов терпеливо ждут на жестких деревянных скамьях в раскаленном пару. Однако я различаю группы, которые игнорируют друг друга, и некоторые из них не принадлежат к населению «крановщиков». Еще одна черта, которую следует добавить к портрету бедняка: инстинктивная тенденция образовывать группы в зависимости от расы, происхождения, даже профессии — но особенно от расы, великого разделителя, — и эти группы, когда не игнорируют друг друга, то ненавидят. Но все в пижамах или в халатах внакидку, с всклокоченными бородами и с недельной грязью на теле, которая от пара постепенно разлипается. Даниэля и Эсташа нет в помине, и я начинаю спрашивать себя, а что же я здесь делаю. Кривоглазый великан в майке и белых кальсонах выкрикивает номер, как только клиент покидает кабину. Потом он барабанит по дверям, остающимся закрытыми дольше восьми минут, и грозит выставить нарушителей в чем мать родила. Из некоторых кабин в брызгах пара доносятся протяжные жалобные звуки, тут же смолкающие от взрыва ругательств из соседних кабин. Шум воды, пар, толпа в лохмотьях или в дезабилье — все вместе составляет нереальную атмосферу, и словно во сне я вдруг вижу, как одна дверь открывается, и выходят Эсташ и Даниэль, розовые и мокрые, игриво пихаясь. От этого краткого видения у меня перехватывает дыхание. Значит, можно пользоваться кабиной вдвоем? Почему бы и нет, в общем-то, если оно ускоряет движение очереди? Но мне нанесен удар, я страдаю от обоюдоострой ревности — последствие непредвиденное, но предвидимое для добычи добычи. Я чувствую себя брошенным, отвергнутым, преданным, потому что совершенно ясно, что мне бы в этой душевой кабине — где бог знает что случилось! — места не нашлось. Решительно, мне нечего здесь больше делать. Но как уйти? Больше половины этих людей знают меня, я наверняка заработал дополнительные очки, показавшись среди них, если я уйду, не зайдя в кабину, возникнут вопросы, на мне поставят клеймо чудачества — порок непростительный. Потому что в этой отсталой и беспорядочной среде безвредная придурь, эксцентричность, оригинальность — сурово наказываются. Из-под двери выскользнул обмылок. Дверь приоткрывается, и голая рука вытягивается и начинает шарить в районе обмылка. Сейчас достанет, но хитрый пинок шлепанца удаляет обмылок на добрый метр. Тут уж дверь кабины распахивается настежь, и маленький человечек, который гол, как червь, но волосат, как медведь, появляется, рассыпая ругательства, приветствуемый радостным воплем, который усиливается, когда он наклоняется, чтобы подобрать свое мыло, и показывает срамную дыру. Эта интермедия вернула мне толику хорошего настроения — много ли мне надо, дырка в попе! — и я решаю остаться. Впрочем, пять минут спустя разыгрывается удивительная сцена. Билеты имеют шестизначные номера, но кривой выкрикивает только три последние цифры, единственно изменяющиеся за утро. Но вот при объявлении номера 969 одновременно встают два человека — еврей и араб — и начинают препираться, размахивая билетами. Гигант подносит их к глазу и пожимает плечами. Но вот уже третий и четвертый клиент подходят, крича, что у них тоже номер 969. В несколько секунд весь зал на ногах, вопит и жестикулирует. И тут раздается рычание, и все расступаются перед слепым, размахивающим белой палкой и требующим, чтобы ему немедленно прочли номер его билета. Его окружают: 969! — кричат несколько голосов. Потом все бросаются к лестнице, требовать объяснений у кассирши. Крики, угрозы, ругань, толчея, гвалт. Вскоре все возвращаются во внезапном спокойствии, там и сям еще перемежающемся вспышками гнева. Объяснение у всех под носом, элементарное, неопровержимое: все номера сегодня утром начинались цифрами 696, тремя цифрами, которые кривой никогда не выкрикивает, потому что они у всех одинаковы. Но когда дошли до 696 969, каждому было достаточно перевернуть свой билет, чтобы он оканчивался на 969. Что и не преминули сделать большинство клиентов.