Желая поделиться впечатлениями с близким человеком, Горбачев почти каждый вечер писал письма жене. Условия жизни в его родном селе, Привольном, были не сильно лучше условий в Горькой Балке: “Сколько раз я, бывало, приеду в Привольное, а там идет разговор о 20 рублях: где их взять, при том что отец работает круглый год. Меня просто захлестывает обида. И я не могу (честное слово) удержать слез. В то же время думаешь: а ведь они живут еще неплохо. А как же другие? Очень много надо еще сделать. Как наши родители, так и тысячи таких же заслуживают лучшей жизни”[294].

Доклад Хрущева на XX съезде подарил людям надежду на то, что внутри КПСС начнутся реформы, причем инициирует их сама партия. Горбачев зачитывал в крайкоме информационное письмо с выдержками из доклада, которое ЦК разослало партийным начальникам. “Многие просто не могли поверить, что все это – правда. Мне было проще. У меня в семье были жертвы репрессий…”[295] Сам Горбачев “поддержал мужественный шаг” Хрущева, но немедленно столкнулся с людьми, которые восприняли все иначе. Преемник Сталина внезапно нанес сокрушительный удар по авторитету чуть ли не обожествленного вождя, преклонение перед которым, по сути, оправдывало любые действия правящей партии. Железная партийная дисциплина требовала от верных коммунистов подчинения новому курсу ЦК, но, как вспоминает Горбачев, “осмыслить и принять его оказались способными далеко не все. Многие затаились, выжидая дальнейшего развития событий и дополнительных инструкций…”[296]

На селе простые люди были ошарашены – даже не столько преступлениями Сталина, сколько разоблачениями Хрущева. В рамках начатой разъяснительной работы комсомол направил Горбачева в Ново-Александровский район, где ему предстояло беседовать с молодежью о хрущевском докладе. Местный секретарь райкома партии по идеологии встретил его с искренним сочувствием: видимо, он считал, что Горбачева “подставили”. “Откровенно скажу тебе, – заметил он, – народ осуждения ‘культа личности’ не принимает”[297]. Может быть, это происходило оттого, что на местном уровне, проводя беседы с рядовыми членами КПСС, начальство пыталось подсластить пилюлю? В одном районе сразу же после лекции на тему “Почему культ личности чужд духу марксизма-ленинизма” состоялся концерт. В другом районе лектор-комсомолец, сделавший главный вывод о том, что вина лежит не на Сталине, а на местных чиновниках, вслед за лекцией поручил собравшейся молодежи одну “конкретную, практическую задачу”: высадить четыреста деревьев для новой “аллеи дружбы”. Отчеты о разъяснительной работе, поступавшие в горком комсомола Ставрополя, конечно, различались спецификой деталей, уровнем письменного русского языка и даже качеством использованных пишущих машинок (шрифтам многих машинок недоставало отдельных букв, строчки шли вкривь), но ничто в этих отчетах не свидетельствовало о проведении тщательного, всестороннего разбора сталинских преступлений[298].

Зная, что партийные чиновники нагло присвоили себе право говорить “за народ”, Горбачев провел две недели в районе, куда его направили, и беседовал там в основном с комсомольцами и коммунистами, но случалось вступать в разговоры и с простыми, беспартийными людьми. Некоторые коммунисты, особенно более молодые и имевшие какое-то образование и еще те, кого коснулись сталинские репрессии, разделяли взгляды Горбачева. А вот другие или отказывались верить в хрущевские разоблачения, или не сомневались в достоверности фактов, но спрашивали: “Зачем? Зачем публично выносить ‘сор из избы’, зачем открыто говорить об этом и будоражить народ?” Еще больше тревожила Горбачева реакция крестьян, которые были благодарны Сталину за то, что он репрессировал местных председателей колхозов – тех, кто угнетал их самих. “Так им и надо, – заявила одна женщина. – Это они загоняли нас в колхозы и притесняли народ. А Сталин к этому никакого отношения не имел”. Другая добавила: “Вот им и отлились наши слезы”. “И это говорилось в крае, – пояснял Горбачев в своих мемуарах, – который прошел через кровавую мясорубку тех страшных тридцатых годов!”[299]

Вернувшись в Ставрополь, Горбачев начал задавать себе еще больше вопросов, чем раньше, но на многие из них не находил ответов. До него стало доходить, что главная причина – это сам доклад Хрущева. Там в преступлениях сталинской эпохи обвинялся лично Сталин. В этом смысле, заключил Горбачев: “он носил не аналитический, не ‘рассуждающий’, а, я бы сказал, сугубо личностный, ‘эмоционально-обличающий’ характер”. Он “сводил причины многих сложнейших политических, социально-экономических, социально-психологических процессов к дурным чертам личности самого ‘вождя’”[300]. Реакция Горбачева содержала в себе зародыш радикальной критики сталинизма: он приходил к выводу, что вина лежит на всей советской системе, а не на одном человеке. Отказываясь мириться с привычкой Хрущева – сводить сложные причины к простым объяснениям, – Горбачев явно гордился собственными аналитическими способностями. Но при этом он понимал, что опасно заходить в подобном анализе чересчур далеко. В ту пору, вспоминал он, “в ‘верхах’… сразу поняли, что критика Сталина – это критика самой системы” и, следовательно, “угроза ее существованию, а стало быть, благополучию власть имущих”. Он не был интеллектуально (и уж тем более политически) готов бросать вызов руководству.

Через пять лет, на XXII съезде партии, Хрущев возобновил нападки на сталинизм. В Москве из Мавзолея на Красной площади вынесли останки Сталина и поздней ночью под охраной вооруженной стражи перезахоронили их у Кремлевской стены. Ставропольские власти, не желая отставать от московского начальства, привезли в город тракторы и уже начали сносить местный памятник Сталину, когда вокруг собралась возмущенная толпа горожан. Тем не менее власти выполнили свое решение, памятник демонтировали, а проспект Сталина переименовали в проспект Карла Маркса. Горбачев как комсомольский специалист по пропаганде внес свою лепту в возобновившуюся антисталинскую кампанию, причем прибегал к самым резким выражениям. Он сетовал на “чудовищный вред”, нанесенный Сталиным, и осуждал его пособников, на чьих руках тоже остается “кровь невинных людей” (имея в виду Молотова, Маленкова и Кагановича, которых Хрущев недавно “вычистил” из рядов партии). Следуя партийной линии, он добавлял, что “с последствиями культа личности покончено раз и навсегда”[301]. Но сам он прекрасно понимал, что сталинский вопрос еще далеко не решен, и продолжал мучительно раздумывать над ним. Одним из относительно немногочисленных людей в его окружении, осуждавших Сталина, была коллега его жены по институтской кафедре, у которой в 1937 году арестовали мать. По воспоминаниям этой коллеги Раисы, ее и Горбачева сблизил этот опыт, а также – “долгие дискуссии о Сталине, которые вели мы с Михаилом”[302].