Последняя фраза вызвала аплодисменты делегатов съезда, которые, прежде всего, испытали облегчение оттого, что гнев Кулакова обрушился не на них, а еще, наверное, порадовались тому, что восходящей звезде вдруг здорово влетело. Затем Кулаков ослабил напор. “Но, друзья, зачем критиковать того, от кого нельзя ждать толка. Тратить время зря, у нас его нет”. Нет, мишенью его нападок являются люди, которые “умеют работать и способны повести комсомольскую организацию на боевые большие дела”[324].

Летом 1962 года на заседании бюро Ставропольского крайкома партии – высшего партийного органа области – Кулаков нанес новый удар. К тому времени ЦК уже направил в Ставрополь делегацию, чтобы навести порядок в тамошней парторганизации, а потому от Кулакова и компании потребовался очередной сеанс прилюдного самобичевания. Местный заведующий отделом пропаганды – человек, про которого, по воспоминаниям Горбачева, говорили “мудр, как кирпич, падающий на голову”, – накинулся на него с упреками за недооценку “соцсоревнования” (придуманного для поощрения рабочих в отсутствие существенных денежных стимулов: портреты победителей вывешивали на специальных “досках почета”). Горбачев посмел возразить, и, по его словам, завязалась “перепалка”. Кулаков назначил комиссию для проверки работы Горбачева. В августе состоялось новое собрание, и как вспоминал Горбачев: “Кулаков ‘выдал мне’ сполна”, обвинял в “безответственности” и вообще высказывался “несправедливо, резко, грубо”.

Горбачев рвался ответить, но ему так и не предоставили слова. После собрания он излил свой гнев старому заслуженному агроному, и тот остудил его пыл. Кто поддержит Горбачева, если тот выступит против Кулакова? Да и Кулаков ему этого не забудет. Агроном подытожил: “Самая лучшая речь – непроизнесенная”. Отличный совет! Напрасно Горбачев часто пренебрегал им, когда уже сделался лидером СССР. Но в тот раз он к такому совету прислушался, и в январе 1963 года его ждало вознаграждение – должность заведующего отделом партийных органов в формировавшемся аппарате сельского крайкома. (Прежде единый крайком теперь, по настоянию Хрущева, разделяли на две части, которые должны были отдельно отвечать за промышленность и за сельское хозяйство.) После этого Горбачев с Кулаковым сблизились. Кулаков курировал горбачевский отдел: “встречались мы с ним чуть ли не ежедневно, и постепенно между нами установились ровные деловые взаимоотношения”. Когда Кулакова перевели в Москву, в сельскохозяйственный отдел ЦК КПСС, они “расстались друзьями и сохраняли близкие отношения все последующие годы”[325].

В 1964 году, когда Хрущева отстранили от власти в результате “дворцового переворота”, устроенного его ближайшими кремлевскими соратниками, Кулаков поддержал заговорщиков. Таким образом, он заслужил доверие преемников Хрущева, что укрепило его собственные позиции и позволило в дальнейшем поддерживать Горбачева. Однако за покровительство Кулакова пришлось расплачиваться. Еще до отъезда в Москву Кулаков старался уделить всяческое внимание семейным нуждам Горбачевых. В 1961 году Раису Горбачеву направили в Киев на курсы повышения квалификации для преподавателей общественных наук. Ей не хотелось оставлять четырехлетнюю дочку, но скрепя сердце она согласилась отдать ее на время родителям Михаила в Привольное (там девочка заболела ветрянкой, и бабушка тайно крестила ее). В октябре 1961 года Горбачев, не видевший жену уже несколько месяцев, попросил у Кулакова разрешения навестить ее в Киеве по пути в Москву, на XXII съезд КПСС. Он хотел, чтобы она несколько дней пожила вместе с ним в номере киевской гостиницы, но этим планам пыталась помешать гостиничная администрация, явно напрашивавшаяся на взятку. В итоге все разрешилось благополучно для супругов: “…были счастливы эти три дня. Было такое впечатление, что мы не виделись полжизни”[326].

Но у Кулакова имелись собственные виды на жену Горбачева. Однажды, когда Горбачев вернулся домой из двухнедельной поездки по глубинке Ставрополья и рассказал жене обо всем, что там было, Раиса неожиданно сказала:

– У нас тоже новости.

– У кого – у вас?

– У меня.

– Какие, например?

Было лето, и она была в отпуске.

– Мне на днях звонил Федор Давыдович Кулаков.

– Интересно, что же вы с ним обсуждали?

– Он меня приглашал на свидание.

– Да ты что?

– Да-да. Я сказала: “Вы же знаете, Федор Давыдович, наши отношения с Михаилом”. “Знаю. Ну и продолжайте ваши отношения”, – сказал Кулаков. “У нас так не принято”, – сказала я ему и положила трубку.

– Интересный разговор. Я должен его спросить, что бы это значило.

– Да ты что! Я ему ответила и тебе рассказала. Теперь для тебя это не новость.

Но Горбачев потом все равно спросил Кулакова:

– Вы звонили недавно Раисе?

Горбачев вспоминал, что Кулаков немного замешкался, “а потом вышел из положения и ответил: ‘Я искал тебя. Думал, что ты вернулся, хотел спросить – с какими впечатлениями возвратился’”[327].

Ставропольским преемником Кулакова стал Леонид Ефремов, угодивший в опалу после смещения Хрущева. При Хрущеве он был заместителем председателя бюро ЦК КПСС по РСФСР, и ссылка в Ставрополь его нисколько не радовала. Однако в столице края он стал заметной фигурой[328]. Местным наблюдателям он запомнился как человек “сильный”, “умный” и – несмотря на то что его высшее образование ограничивалось всего лишь Воронежским институтом механизации сельского хозяйства – “чрезвычайно культурный”. Его жена была состоявшейся актрисой и продолжала жить в Москве, не считая короткого периода, когда она играла в ставропольском театре, а сын был композитором. Голос у Ефремова был “густой, и говорил он, будто колокол у него в груди бухал”, однако, в отличие от Кулакова, он редко повышал его для того, чтобы распекать подчиненных, даже если те, по его мнению, допускали “небрежность или беспринципность”. Вместо этого Ефремов предпочитал “убеждать их”, что было не слишком трудно, поскольку их участь целиком и полностью зависела от него[329].