Людям казалось, что по ночам покой села нарушает доносящаяся из его дома песня. Тихая, чарующая.

Он делал вид, что не понимает вопросов, издавал горлом какие-то звуки и мотал головой. Жена его была замкнутой, людей старалась избегать, а на вопрос, кто это у них по ночам поет, отвечала коротко и сердито – нехорошо над их горем смеяться, пусть над кем-нибудь другим зубоскалят.

Тем не менее с той поры как бродячие торговцы вместе с предлагавшейся на продажу всякой всячиной принесли из-за горы и его историю, некоторые в селе засомневались, а действительно ли он совсем потерял голос, или все же ночная песня истекает из его горла.

Но до самой его смерти так ничего и не узнали. С годами все реже слышна была ночью загадочная ария, и местные жители, увлекшись другими событиями, постепенно о ней забыли.

У Обрена родилась дочь, Магда, других детей не было. Магда родила Марику, и за весь свой век никому никогда не открыла, кто же отец ее ребенка. Мать Магды к тому времени уже лежала на сельском кладбище. Обрен прожил еще долго, он слышал внучкины и плач, и смех, и речь. Услышал и то, как девочка в первый раз запела, услышал – и затрепетал.

На другой день принес из леса голубку, белую, молодую, с еще слабыми крыльями, выпавшую из гнезда. Положил птицу внучке в руки, словно в гнездо вернул.

Уже много лет Обрена не было в живых, но Марика смутно помнила, как однажды держала в руках только-только оперившегося птенца, который, стоило ей раскрыть ладони, тут же взвился в небо. Она не умела сделать из своих рук клетку. Помнила она и то, как по нему плакала, по-детски безутешно и по-детски недолго.

На выезде из села, там, где крутая дорога поднимается к виноградникам, стоит придорожный камень, изъеденный дождями и ветрами, шершавый, у основания обросший мхом и травой. Что-то было на нем высечено – имя, рисунок, кто теперь разберет… Об этом и сейчас гадают самые старые жители села, но их версии расходятся. Говорят, когда человек убивает человека, он все его грехи берет на свою душу. Потому что лишил убитого возможности покаяться. И даже если кается вместо него, искупить те грехи не может. И даже если не мучает его совесть, то мучают чужие грехи, с которыми ему предстоит отправиться на тот свет.

Но как бы там ни было, все изглаживается забвением и временем.

Тот старый придорожный камень все проходящие украшали цветами, клали возле него и на него фрукты, конфеты, всякую еду, которую потом растаскивали деревенские собаки. Иногда кто-нибудь, особо измученный бедами, оставлял там и более ценные вещи… Конечно, все знали, что ценную вещь здесь скорее поглотит тьма, чем осветит утренняя заря, но все равно поступали так, как положено. И Марика, с тех пор как цветок папоротника оказался у нее в туфле, проходя мимо камня, что-нибудь оставляла, словно ей кто рассказал, что надо делать, – то яблоко, то цветок, то кусок хлеба, иногда специально прихватив из дома, а иногда и то, что случайно было в руках.

Как-то в конце лета, в разыгравшуюся непогоду, которая накрыла весь здешний край, гром, обойдя своим вниманием высокие деревья, ударил прямо в старый придорожный камень. Но тот даже не дрогнул.

Гроза отгремела, и весь остаток дня на опаленном камне простояла белая голубка. Вспорхнет, если кто-то приблизится, чтобы подивиться делам силы небесной, поразившей молнией каменный знак, скрывавшийся среди деревьев.

Но стоит прохожему отойти, как голубка возвращалась обратно. С наступлением сумерек она исчезла, но позже, в другие дни, особенно если небо покрыто облаками, или грозит градом, ее тоже видели, она стояла спокойно или полураскрыв крылья, словно прикрывая камень.

Или охраняя его.

Взвизг тормозов заставил ее вздрогнуть, прямо у нее за спиной послышалось шуршание колес резко остановившегося автомобиля. Водитель насильственно и не по правилам остановленного транспортного средства опустил стекло и принялся орать на нее. Она извинилась, улыбнулась, пожала плечами и поспешила убраться подальше. За его грубостью проглядывал страх. Она виновата. Не обратила внимания на светофор, пошла на красный…

Всякий раз, когда она делала шаг из своего выходящего во двор мрачного подъезда, возле которого стоял темный гнилой пень и буйствовали кусты, ей нужно было несколько мгновений, чтобы глаза привыкли к свету. Сейчас у нее под ногами прыгал молоденький голубь, покачиваясь на лапках, словно играя, маня ее за собой. Щурясь на ярком свете дня, она чуть было не наступила на него. «Совсем маленький, и летать-то толком не умеет», – подумала она. И тут ей пришло в голову поймать его и отнести домой. Она не знала, что будет с ним делать, но это желание уже принялось убеждать и уговаривать ее.

– Придумаю что-нибудь, сейчас главное – поймать его…

Раздражение, которое она почувствовала под кожей ладоней, становилось нестерпимым, ей хотелось прижать ладони друг к другу… словно птица только что вылетела из ее рук. Откуда-то она помнила прикосновение перьев, пуха, этой оболочки, под которой пульсирует хрупкая жизнь.

Когда-то, возможно во сне, она заключила птенца в клетку из своих пальцев, память об этом по-прежнему жила в них.

Он вспорхнул, взлетел, а она, потянувшись за его движениями, шагнула на красный свет.

Водитель был взбешен, его голубые глаза казались темными от гнева, но, несмотря на это, она сразу заметила его привлекательность. Широкоплечий, в небрежно расстегнутой рубашке, с растрепавшимися светлыми волосами. В машине, кроме него, никого не было.

«Нужно было пригласить его на чашечку кофе, чтобы извиниться, он здорово испугался. Впрочем, не уверена… Не надо горячиться! Это факт, я не умею знакомиться с мужчинами. Сразу не сообразила, а он тут же уехал».

Эта не высказанная вслух мысль соответствовала ее давней уверенности, что все, принадлежащее ей по праву, рано или поздно само придет в руки. Но мысль противилась и, небрежно сунутая в скопление старых зачерствевших догм, никак не укладывалась в их рамки, тем более что на данный момент и они пока не привели к успеху.

Птенец медленно переваливался с лапки на лапку на другой стороне улицы, и стоило ей туда перейти, как он снова принялся скакать вокруг нее, обращаясь к ней каждым своим движением и звуком.

Она медленно сняла тонкую куртку из джинсовой ткани, застыла на месте, дала птенцу приблизиться. И с небольшого расстояния и осторожно, чтобы не повредить, быстро набросила на него куртку.

Потом присела на корточки, левой рукой провела по поверхности ткани, чтобы нащупать, где птица, а правую подсунула снизу, чтобы ее схватить. Ничего не найдя, приподняла куртку сбоку, прижав другой край к земле.

Недоуменно встряхнула куртку. Похоже, птенец упорхнул.

– И что это я такими глупостями занимаюсь! – пробурчала она себе под нос.

Руки были грязными от пыли, и чувство пустоты и потери заставило ее свести ладони и соединить их в молитвенном жесте. Рассерженная бессмысленностью жеста, она похлопала ладонями и принялась отряхивать колени.