Сдернула платок с дочкиных плеч, расстелила его на дощатом полу, положила на середину все волосы и связала концы платка крест-накрест. Поднялась, погладила дочку по голове, спрятала узел с волосами в массивный деревянный сундук, тяжелую крышку которого едва подняла, а потом из выдвижного ящика буфета достала ножницы. Исправить то, что можно было исправить.

Одну прядь волос Марика тайком сунула себе в рукав, а потом спрятала под подушку.

Платка она больше не носила. Ходила всегда с высоко поднятой головой, ее короткие волосы горели пламенем. Как-то вдруг она сильно вытянулась. Глаза сделались еще больше, а губы – пухлее.

И снова стала петь.

В тот же день, к вечеру, все оставшиеся в живых Дукины голуби, бодрые, словно никогда и не болели, переселились к ним на чердак.

В этих птицах не было ничего зловещего. Казалось даже, что они всегда воркуют друг другу что-то нежное. Они заняли чердак, да и вообще все, что было можно под карнизами дома и во дворе, так что Магде не раз приходилось прогонять их. Отовсюду слышалось их гуканье. А бывали такие дни, когда все вдруг стихало, нигде даже птенцов не было видно – все голуби на утренней заре вместе устремлялись в небо и лишь спустя сутки, точно в то же время, снова доносилось воркование и с чердака, и над окнами, и из дровяного сарая, и даже из-под составленных возле дома подгнивших и изъеденных временем жердей.

Сначала, когда Марика чем-то занималась во дворе, голуби кружили поблизости, но не прошло и нескольких дней, как стали садиться ей на руку. Что-то ворковали, а она их внимательно слушала. Магду поначалу сердило это перешептывание с птицами, но вскоре она перестала его замечать.

А Дукатин ссутулился, сцепил на груди руки, глаза опустил. Приставную лестницу, что стояла прислоненной к стене дома и вела на голубятню, распилил на куски, поколол их в щепки на растопку и отправил в дровяной сарай.

* * *

Папоротник цветет одну ночь в году, накануне Ивана Купалы. До наступления утра цветок вырастает, раскрывается, отцветает и исчезает. Кто станет тому свидетелем и сорвет его, получает дар знания языка зверей и птиц. И понимает речь всего, что подает голос.

Марика не придавала значения этому народному верованию и разговорам о нем. А так как они с матерью жили отдельно от села, проходило много всяких праздников, о которых они и понятия не имели. В том числе и Иван Купала. Дни настигают друг друга, перегоняют, чаще всего настолько похожие, что праздник среди них распознать трудно, если не знать о нем накануне.

Коротко остриженная, занятая домашними хлопотами, она до самого ужина не замечала, что где-то потеряла бусики, которые постоянно носила на шее. И на другой день встала до зари искать их. Мать только что-то сонно пробормотала и поудобнее устроилась в кровати, когда Марика еще в темноте вышла из дома.

Девочка торопилась, и где-то на полпути у нее с ноги слетела обувь. Она вернулась, сунула ногу в туфлю без задника и поспешила дальше, не хотела, чтобы кто-нибудь пришел к роднику раньше нее. Правда, почти никто из села не брал там воду, но все-таки она опасалась. Бусы нашла у самой воды, пестрые камешки так и горели в траве, и если бы сюда кто-то забрел, то, уж конечно, заметил бы их.

Быстрым движением подняла и со вздохом облегчения надела на шею.

Живая вода подаркам радуется. Всю свою тоску пустила она вниз по воде вместе с прядью волос, которую спрятала от матери.

Светало. Ноги сами несли ее, подгоняемые утренними запахами Иванова дня, хотя она и понятия не имела, что день этот праздничный. И не чувствовала, что в туфле у нее цветок, незаметно попавший туда, когда обувь свалилась с ноги.

Цветок папоротника, ответный подарок от родника.

Песней он мог остановить ветер. Охотники и другие лесные бродяги могли бы поклясться, что когда Обрен поет, зверье теряет интерес к добыче и пище. Да и всякий, каким бы делом не был в тот момент занят и куда бы не спешил, услышав его, замирал на месте. Девушки, чтобы унять беспокойство при звуках его голоса, прижимали руки к груди.

Сильно возомнил о себе Обрен. Чурался любой работы, только и было у него дела, что бродить по окрестностям и петь. Всякий, чье сердце он тронул, чем-нибудь одарял его, так что нужды он ни в чем не знал. Подношения за пение принимал высокомерно, придирчиво. Носил красивые вязаные носки, некрашеные, из тонкой пряжи, и старательными руками вышитый жилет, несомненно, раньше времени извлеченный из сундука, чье содержимое предназначалось для свадьбы. Рубаху него была куча. Рослый, с хорошей фигурой, он знал, что чьи-нибудь женские глаза постоянно тайком подглядывают за ним, и лишь расправлял плечи и приподнимал брови, даже не стараясь скрыть улыбку.

Чувствовал свою силу.

Был он одарен голосом, но любым даром человек может воспользоваться и для добра, и для зла. Увидел, что обладает силой, но не понял, что в его случае сила распоряжается своим хозяином, а не хозяин силой.

Обольстил Обрен одну девушку, единственного ребенка вдовы, которая сама на жизнь зарабатывала. Заманивал ее и заманивал, пока не пошла за его голосом в лес, оставив все, что было у нее в жизни.

Стояла весна.

Все лето Обрен миловался с другими, не заботясь о том, что под сердцем она еще одну жизнь носит. Все у него было, и все он мог.

А по осени нашли ее у подножия Девичьей горы.

Кто на себя руку поднимет, большой грех совершит. А если его кто-то к греху такому склонил, и на того грех падет, и на этом, и на том свете положено ему в наказание то же, что и убийце.

В первую же после того и последнюю той осенью грозу ударил в прятавшегося среди деревьев Обрена гром. И если бы не пастухи, которых по пути в село задержала в лесу непогода, пришел бы ему конец. А так благодаря тому, что они закопали его в землю, жизнь его не покинула. Но он остался без голоса.

И он отправился за гору, а там, никому не раскрывая ни кто он, ни откуда, поселился в первом попавшемся селе. Таком, которое отпало от Бога и от Церкви. Хотя иногда бывало, что кто-то из женщин перекрестится, но так, по привычке, не осознавая, что делает. Церковь стояла в запустении, полусгнившая крыша давно уже не защищала ее от дождей и снега, весь двор зарос бурьяном. Ее старались обойти стороной, зимой из-за глубокого снега, в котором не было утоптанных тропок, летом из-за змей, которые лениво грелись и всем своим видом показывали, что это место принадлежит только им.

В общем, жили в том селе безбожно, а когда становилось трудно, призывали на помощь разные силы.

Проходя мимо церкви, заброшенной и полуразрушенной, Обрен, по своим причинам и в знак покаяния, всякий раз осенял себя крестным знамением.

Старики говорят: пока гром не грянет, мужик не перекрестится.

Обрен, научившийся от отца лечить животных, теперь, потеряв голос, кормился этими знаниями.