Английский поэт и журналист Ричард Ле Галльенн, с которым Уайльд познакомился однажды на лекции в Биркенхеде, стал одним из завсегдатаев дома на Тайт-стрит в этот странно спокойный период жизни Оскара Уайльда. Он вспоминал, что Констанс была религиозна, питала интерес к миссионерству и была начисто лишена чувства юмора, о чем свидетельствовал следующий анекдот. Как-то во время одного из обедов на Тайт-стрит речь зашла о миссионерах: «Дорогая, — обратился Уайльд к своей жене, — ты не находишь, что миссионеров можно рассматривать как пищу, ниспосланную Господом Богом голодным каннибалам? Когда они доходят до грани голодной смерти, Небо милостью своей посылает к ним доброго толстого миссионера. — Господи, Оскар! Не может быть, чтобы ты говорил это серьезно. Ты, наверное, шутишь»[277], — отвечала безгранично шокированная Констанс. Нередки были случаи, когда она могла прервать чудесную импровизацию мужа каким-нибудь совершенно пустячным бытовым замечанием, заслужив тем самым огорченную улыбку Оскара.

С начала года Уайльд регулярно сотрудничал со «Всякой всячиной» и со многими другими печатными изданиями. Ему принадлежит авторство более двухсот статей, в которых автор выразил свои художественные взгляды и высказал мнения о современниках. Его репутация укрепилась, а известность возросла отчасти и благодаря возобновленной перебранке с Уистлером.

20 февраля 1885 года Джеймс Уистлер читал в Принс-холле свою знаменитую лекцию по искусству «Десять часов», переведенную на французский язык в апреле 1888 года Стефаном Малларме и опубликованную в «Независимом обозрении» в мае 1888 года. Этот перевод привел в восторг Джорджа Мура, который принял в нем участие. Мур писал: «Я хочу, чтобы вы представили, каким замечательным уроком французского языка стала для нас эта работа». Вооружившись своими отточенными фразами, Уистлер выступил в защиту высокого искусства: «Искусство выплеснулось на улицу! Прохожий щеголь берет его за подбородок, домовладелец зазывает к себе в подъезд, все вокруг настойчиво приглашают его составить компанию в качестве залога высокой культуры и утонченности. Если фамильярность способна породить презрение, то нет сомнения в том, что Искусство — или то, что обычно считается таковым, — достигло самого дна в своих интимных отношениях со всеми подряд… Нам говорят, к примеру, что древние греки, целая нация, поклонялись красоте и что в XV веке Искусство выплеснулось в массы… Послушайте! Никогда в истории не было художественного периода. Как не было и такого народа, который бы весь целиком посвятил себя искусству…»[278] Если вспомнить об эстетских теориях Уайльда, о его культе древнегреческого искусства, о его нарочито показном наряде, странно смотревшемся посреди Пиккадилли, то станет очевидным то, о чем Уистлер в своей статье не сказал. И Уайльд, конечно же, ответил на его выпад во «Всякой всячине» от 27 февраля.

«Вчера вечером в Принс-холле м-р Уистлер впервые выступил с публичной лекцией об искусстве и с поистине дивным красноречием более часа говорил о совершенной бесполезности всех лекций подобного рода… с обворожительной легкостью и большим изяществом манер он объяснил публике, что она должна культивировать единственно лишь безобразие и что в ее беспросветной глупости — все надежды искусства. Эта сцена была восхитительна во всех отношениях: он возвышался там как истинный Мефистофель в миниатюре, издевающийся над толпой! Отдавая, однако, должное публике, следует заметить, что она была чрезвычайно довольна тем, что ее избавили от ужасной обязанности восхищаться чем бы то ни было, и ее восторгу не было предела, когда м-р Уистлер заявил, что, невзирая на вульгарность платья и чудовищность домашнего окружения, все-таки не исключено, что какой-нибудь великий художник, ежели таковой вообще существует, смог бы, созерцая этих людей в сумерки из-под полуопущенных век, увидеть проблески настоящей живописности и создать полотно, которое им нечего и пытаться понять, а уж дерзать наслаждаться этим полотном — и подавно»[279]. Всем был очевиден здесь явный намек на знаменитые «Ноктюрны». Естественно, что мнение Уайльда оказалось диаметрально противоположным мнению Уистлера. Сам он был глубоко убежден, что художник — порождение определенной среды и что поэт, объединяя в себе все виды искусства, занимает высшую ступень среди себе подобных, «поскольку владеет чувством цвета, формы, кроме того, должен быть настоящим музыкантом, истинным господином всех форм жизни и всех искусств; таким образом, именно поэту, среди всех прочих, открыты тайны жизни: Эдгару Аллану По и Бодлеру, а не Бенджамину Уэсту и Полю Деларошу»[280].

«Уорлд» опубликовал ответ Уистлера: «Я прочитал твою восхитительную статью во „Всякой всячине“. Если говорить о лести Поэта в адрес Художника, то тут не может быть ничего более деликатного, чем наивность самого Поэта в выборе своих художников — Бенджамина Уэста и Поля Делароша»[281].

Все с нетерпением ожидали продолжения, которое появилось в «Уорлде». «О существовании художников Бенджамина Уэста и Поля Делароша, которые нахально спорили об искусстве, я узнал из биографического словаря. Поскольку история не донесла до нас их произведений, я сделал вывод о том, что они растворились в собственных речах. Не забывай об этом, Джеймс, и оставайся, как и я, как можно более непонятным. Быть великим — значит быть непонятым»[282]. Однако последнее слово осталось за Уистлером: «Если величие заключается в том, чтобы быть непонятым, то Оскару не откажешь в смелости, когда он открывает публике источник своего вдохновения: биографический словарь»[283].

Приемы на Тайт-стрит разносили отголоски перепалки, приводившей в восторг читателей газет, которые на первых страницах публиковали высказывания Джимми и Оскара. Констанс попадала в водоворот беседы, за которой все реже успевала следить, охваченная недомоганием, связанным с беременностью. Она впервые прочла недавно опубликованный «Дом блудницы», и некоторые признания вызвали у нее удивление и тревогу, так как приоткрыли новые, доселе ей неизвестные черты мятущейся натуры ее супруга.

Месяц спустя Уайльд опубликовал в журнале «Ревю девятнадцатого века» статью «Шекспир и сценический костюм», которая позже была перепечатана в сборнике «Замыслы»[284] под заголовком «Истина о масках»; здесь он выступил защитником иллюзии, но особенно — сокрытия чувств, закончив статью утверждением, вызвавшим содрогание у благочестивой Констанс: «Поскольку искусству неведома всеобщая истина… Метафизические истины суть не более чем истины масок»[285]. Оскар обратился к Махэйффи, Уолтеру Пейтеру и Джорджу Керзону с просьбой помочь получить должность университетского инспектора и уже был озабочен тем, как повлияет его репутация на возможную карьеру: «Дорогой Керзон, я хочу быть одним из школьных инспекторов Ее Величества… Я не знаю Стэнхоупа[286] лично и боюсь, что он придерживается распространенного мнения обо мне»[287].