Уайльд, без сомнения, был разочарован, в большей степени непониманием со стороны публики, нежели критикой в адрес самой пьесы. Он остался верен своей внутренней убежденности и сохранил слегка пренебрежительное отношение к этому грубому народу, для которого культ денег и материальной выгоды затмевал культ красоты. 11 сентября он занял свое место в каюте на «Аризоне» и 20 сентября вновь оказался в Англии, так и не решив своих финансовых проблем.

Отголоски недавнего пребывания во Франции, постановка «Веры», которая, несмотря на нью-йоркский провал, продолжала турне по стране, и яркое остроумие, освободившееся от эстетского лоска, с тем чтобы достичь новых глубин, сохраняли за Уайльдом славу желанного гостя в любом салоне. Автор «Сфинкса» знал, что бурные страсти, описанные в поэме, не преминут в самом скором времени изменить интимную сторону его собственной жизни:

В Лондоне Уайльд встретился с полковником Морсом, который предложил ему организовать турне с лекциями по Соединенному Королевству. Обстоятельства складывались так, что отказаться было невозможно, и он начал свое турне 24 сентября в Уондсворте.

В течение немногим более года в двадцати городах им были прочитаны более ста пятидесяти лекций. Темы варьировались от эстетского интерьера до американского нашествия; особенно запомнились слушателям саркастические замечания об Америке и американцах: «В Лондоне над головами американцев нависла ужасная опасность. Вопрос их выживания и сохранения репутации полностью зависит от успеха Буффало Билла и мадам Браун-Поттер. Первый из них будет пользоваться несомненным успехом, поскольку английский народ проявляет гораздо больший интерес к американской дикости, чем к американской цивилизации, да и мадам Браун-Поттер, разрекламированная как актриса, вполне в состоянии произвести впечатление на публику своей внешностью и обаянием, так как актерское мастерство отнюдь не считается главным условием для того, чтобы добиться успеха на английской сцене»[249]. Затем шли несколько картинок из жизни городов и описания пейзажей: «Жители Бостона слишком грустно воспринимают собственное познание; культура в их понимании скорее достижение, чем атмосфера… Чикаго напоминает лавку на ярмарке, полную суматохи и назойливых посетителей. Политическая жизнь Вашингтона сродни политической жизни какого-нибудь пригорода. Балтимор может показаться даже забавным, но не более чем на неделю, зато Филадельфия — безумно провинциальный город, и если в Нью-Йорке можно позволить себе отужинать, то это ни в коем случае не означает, что там можно жить. Лично мне больше по душе Дальний Запад со своими медведями гризли, дикими ковбоями, жизнью на открытом воздухе и разухабистыми замашками, бескрайними прериями и необузданным враньем»[250].

У американцев нет недостатка в обаянии, объясняет он с легкой иронией: «Американские женщины блестящи, умны и очаровательно космополитичны. Их патриотические чувства ограничиваются восхищением при виде Ниагарского водопада и сожалением, если случается авария с фуникулером. Они одеваются в Париже и получают образование на Пиккадилли, причем и то и другое подходит им самым замечательным образом. Эти дамы постоянно требуют комплиментов, и им почти удалось обучить англичан красноречию. Они пылают восхищением от нашей аристократии; они обожают дворянские титулы и воплощают собой постоянное оскорбление республиканских принципов… Нет ничего более забавного, чем наблюдать за встречей двух молоденьких американок где-нибудь на приеме или в торговом центре. Своими пронзительными удивленными воплями и непонятными отрывистыми восклицаниями они напоминают детей; язык, на котором они изъясняются, восхитительно бессвязен и скорее похож на нечто вроде эмоционально окрашенного диалекта диких племен. По прошествии пяти минут обе начинают самым чудесным образом задыхаться и замирают, уставясь друг на друга полууважительно, полуусмехаясь. Правда, у них есть один серьезный недостаток: их матери. Хотя, конечно, нельзя ставить им это в вину, поскольку в Америке молодежь всегда готова поделиться со старшим поколением плодами своей неопытности»[251].

Что же до американских матерей, которые являются прямыми потомками первых паломников, высадившихся на берегах Америки в XVII веке, то они оказываются крайне скучными личностями, чего не скажешь об их мужьях, которых невозможно увидеть в Лондоне, так как они проводят всю свою жизнь на Уолл-стрите и общаются с семьей раз в неделю посредством шифрованных телеграмм. Юные американки нередко выходят замуж за благородных англичан и оживляют своим присутствием хмурые ужины и утомительнейшие вечеринки, ставшие для Лондона традиционными. Беря пример с собственных мамаш, они не стремятся красиво стареть, а наоборот, делают все возможное, чтобы не стареть вовсе, что, впрочем, им нередко удается, но главное и самое загадочное их очарование заключается в том, что они способны блестяще рассуждать на любую тему, при том, что обычно не знают о предмете абсолютно ничего.

Когда Уайльд оставлял в покое американцев, он предпочитал говорить о женской моде, которая не должна доставлять женщине мучений, а напротив, должна раскрепощать ее. Кроме того, он живо интересовался натурщицами, которые позировали художникам за деньги, но которым и в голову не приходила мысль посмотреть на готовое произведение искусства; тем самым они воплощали собой теорию Уистлера о роли критиков-искусствоведов, так как никогда не выносили собственного суждения о произведениях искусства. Иногда Уайльд говорил на лекциях о «воображаемом реализме» Бальзака, об оформительском таланте Уильяма Морриса, о Уолтере Пейтере, который умеет преобразовывать свои идеи в изображения, не говоря уж о Уистлере. Вот что было написано в журнале «Панч» об одном разговоре, подслушанном в Хогарт-клубе: «Я находился в буфете, когда вдруг услышал голос мистера Оскара Уайльда, поглощенного вместе с мистером Уистлером и еще несколькими гостями обсуждением достоинств двух знаменитых актрис. Он утверждал, что Сара Бернар, подобная смешению солнца и лунного света, — исключительно волнующая, восхитительно блестящая актриса. А мисс Андерсон чиста и отважна, как полевой цветок, изменчива, как течение реки; нежна, свежа, полна сверкания и блеска, великолепна и величава»[252]. Прочтя эту статью, Уайльд послал Уистлеру телеграмму: «„Панч“ слишком глуп; когда мы с тобой оказываемся вместе, то не говорим ни о чем другом, кроме как о самих себе». На что Уистлер тотчас ответил: «Нет, Оскар, ты опять забыл; когда мы с тобой оказываемся вместе, то не говорим ни о чем другом, кроме как обо мне»[253]. Как обычно, обе телеграммы тут же появились на страницах «Уорлда» к огромной радости читателей, которые уже было отчаялись узнать что-нибудь новенькое об этой блестящей пикировке.