Ноги не сложилась. Так что, хотя я ничего не знаю наверняка, мне кажется, что в тот раз, зимой сорок четвертого, им не повезло. Скорее всего, беженцы и Оленья Нога погибли.

Его слова конечно же не показались мне неправдоподобными, но я не собирался упускать нового персонажа в жизни Харальда Олесена.

— А в тот раз, когда Олесен приехал за вашими гостями, Оленьей Ноги с ним не было?

— Нет-нет. — Антон Хансен слабо качнул головой. — Харальд приехал за ними один. Он увел их — мужа, жену и ребенка. Оленью Ногу я ни разу в жизни не видел, не разговаривал с ним. Больше я ничего не знаю.

Мне показалось, что силы у Хансена совершенно иссякли. Несколько минут он беспомощно хватал воздух ртом. Я мягко похлопал его по плечу, поблагодарил за помощь и посоветовал отдохнуть. На его губах мелькнула тень улыбки. Когда я уже стоял на пороге, он жестом велел мне вернуться.

— Если увидите мою жену, передайте ей: наверное, к лучшему, если она больше сюда не придет, и непременно скажите… — Голос его затих, и после паузы перешел в шепот: — Скажите, что я по-прежнему очень ее люблю и прошу у нее прощения за все, что случилось после войны. Передадите?

Я пообещал, хотя и сомневался в том, что мне хватит храбрости выполнить его поручение. Потом я скомкано попрощался и снова поблагодарил его. Я не знал, что еще сказать; мною овладело сильное желание уйти из больницы до того, как меня обвинят в том, что я стал причиной смерти сторожа Антона Хансена.

В дверях я бросил на него последний взгляд. Мне показалось, что он заснул. На всякий случай, выйдя в коридор, я остановил проходящую медсестру и попросил заглянуть к Хансену. Шагая по длинному коридору, я размышлял о том, что познакомился еще с одним «человеком-мухой». Пришлось признать, что зрелище было невероятно печальным. А еще мне пришло в голову, что так называемые «люди-мухи» — все-таки больше люди.

Благодаря хорошей памяти сторожа, из-за которой он так мучился, у меня появилось много пищи для размышлений. Помимо соседей убитого, с которыми тоже было много неясного, мне нужно было попробовать найти бесследно пропавших беженцев и некоего призрачного типа, который во время войны предположительно был молодым парнем. Как верно заметила Патриция накануне, следов появлялось все больше, и все новые ниточки нужно было связать воедино. И все следы вели в прошлое, в мрачные дни войны.

5

Когда я покидал больницу, часы в приемной показывали половину пятого. До нашего ужина с Патрицией оставалось еще два с половиной часа. Я не сразу решил, что делать дальше: то ли вернуться в полицейское управление, то ли в очередной раз побеседовать с соседями покойного Харальда Олесена. В конце концов я остановился на втором варианте. Вдруг жена сторожа сумеет что-нибудь добавить к его рассказу о войне? Более того, в голове у меня начала складываться довольно привлекательная версия. Ясно было одно: соседям Олесена пока нельзя говорить о дневнике. Однако я так и не решил, стоит ли упоминать при них некоего парня по кличке Оленья Нога, а также буквы О., Е., Н. и Б.

Когда я приехал на Кребс-Гате, фру Хансен сидела на своем посту. Она подтвердила рассказ мужа о военных событиях, но ничего важного добавить не смогла. Фру Хансен тоже хорошо запомнила молодого беженца, который вернулся десять лет спустя с благодарностью и подарками. Для нее воспоминание о нем также стало одним из самых светлых. Остальных своих гостей она больше не видела и помнила их не так отчетливо. Тем не менее она подтвердила, что у них несколько дней жили молодые супруги с грудным ребенком и что Харальд Олесен забрал их накануне того дня, как к ним нагрянуло гестапо. При ней муж вроде бы говорил о какой-то Оленьей Ноге, но в связи с Олесеном или нет — она не помнила.

Я поблагодарил фру Хансен. Она вдруг замялась и достала из кармана сложенный листок бумаги. На лице у нее появилось выражение благоговейного ужаса.

— Сегодня приходил мальчик с телеграфа. Дело не в нем, конечно… не в первый раз кому-то приносили телеграмму. Когда покойный Харальд Олесен был министром, он, бывало, получал много телеграмм. Но сегодня… телеграмму принесли мне!

Она протянула мне листок дрожащей рукой. Текст оказался коротким:

«Г-ЖЕ РАНДИ ХАНСЕН 25 КРЕБС-ГАТЕ ОСЛО В СООТВЕТСТВИИ С ПОЖЕЛАНИЯМИ ПОКОЙНОГО ХАРАЛЬДА ОЛЕСЕНА ВАМ НАДЛЕЖИТ ЯВИТЬСЯ НА ВСКРЫТИЕ И ОГЛАШЕНИЕ ЗАВЕЩАНИЯ Г-НА ОЛЕСЕНА ТЧК ОГЛАШЕНИЕ СОСТОИТСЯ В СРЕДУ 10 АПРЕЛЯ ПО АДРЕСУ ИДУН-ГАТЕ 28Б В ПОЛДЕНЬ ТЧК АДВОКАТСКАЯ ФИРМА РЁННИНГ, РЁННИНГ И РЁННИНГ».

Я с интересом спросил, получали ли другие жильцы такие же телеграммы. Фру Хансен задумчиво ответила:

— Да, да — они все получили. Американца не было дома, поэтому мальчик поехал в посольство, чтобы вручить ему телеграмму. Конрад Енсен сказал, что не откроет дверь, пока не услышит мой голос, поэтому мне пришлось подняться вместе с мальчиком. Конечно, ничего тут особенного нет, разве что я первый раз в жизни получила телеграмму. А все-таки… — Неожиданно жена сторожа покраснела, как школьница, и опустила голову. Прошла целая минута, прежде чем она улыбнулась, словно извиняясь, и продолжала: — У нас всех есть маленькие мечты… Видите ли, Харальд Олесен был таким добрым человеком, он никогда не забывал сделать нам рождественские подарки и тому подобное. А мой муж все-таки помогал ему во время войны, да и я много лет убиралась у него. Так что я вот о чем подумала: а вдруг он кое-что оставил нам в завещании?

Я ничего не ответил. Фру Хансен испуганно продолжала:

— Наверное, я плохо поступаю, что так думаю, но ведь помечтать-то можно? Только это мне и остается… Даже если Харальд Олесен завещал нам триста или пятьсот крон, для меня это целое состояние… Двух тысяч хватило бы на кофе и на рождественские подарки детям и внукам… уж я бы как-то продержалась до семидесяти лет, а потом мне дадут пенсию. Ах, если бы так! Буду до конца жизни благодарить Харальда Олесена. Конечно, многого я не жду. Но он был человек богатый и очень добрый… думаю, что уж на пару-то сотен надеяться можно. Пока я собираю вещи, ведь как только Антона не станет, мне придется съезжать отсюда. Поселюсь у одной из дочек; буду жить у детей по очереди, надеюсь, они меня не прогонят. Я очень люблю своих детей и внуков, но не хочется сидеть у них на шее