Алмазов хотел было доложить об обстановке на объекте, но Ежов не стал его слушать. Тихим монотонным голосом он объяснил посетителям, что они сорвали дело, порученное им партией, дело, в которое народ вложил громадные силы, а страна — средства. Бомба, завершение работ над которой было обещано уже в этом году, наверняка не готова, и надо разобраться, вредительство это или просто головотяпство.

Маленький голубоглазый нарком сделал паузу, и Шавло хотел было начать оправдываться — широко открытые задумчивые глаза Ежова как будто просили его: ну оправдывайся, объясни, не обижай меня. Но, почувствовав это желание, Ежов тут же продолжил речь, и слова застряли у Мати в глотке. Ежов без бумажки — у него была отличная память — сообщил, сколько миллионов рублей стоили четыре года работы, сколько тысяч человек строили и погибали там, сколько оборудования и сырья потребовалось… и все без отдачи?

А Алмазов молчал. Он лучше Мати знал о нраве и манерах Ежова. Он надеялся, что эта речь сама по себе положительный признак. Если бы Ежов захотел их арестовать, он избрал бы более эффективный способ, чем чтение длинного обвинительного заключения. Но понимание этого лишь усиливало его ненависть к Шавло, который и на самом деле — в этом Алмазов был полностью солидарен с наркомом — тянет резину, убеждая в трудностях там, где их, наверное, и нет. И не исключено — и Алмазов в последние месяцы все более подозревал Шавло, — вся история с бомбой — выдумка, чтобы спастись от суда, и никакой бомбы не будет.

Неожиданно Ежов оборвал монолог и обратился к Шавло:

— Скажите мне, почему срываются работы? Вы не видите в этом саботажа руководства НКВД? Может быть, вы полагаете, что комбриг госбезопасности Алмазов занимается вредительской деятельностью? Говорите. Здесь, как вы знаете, вам ничего не грозит… кроме меня.

И вдруг Ежов весело, по-мальчишески улыбнулся.

«Этот идиот сейчас меня продаст, чтобы спасти свою бомбу, — думал Алмазов. — Он не понимает, что если я пойду на дно, то только с ним. И когда Ежов обратится с таким же вопросом ко мне, на первом же допросе я расскажу о тебе все, фашистский выкормыш!»

— Все, что вы сказали, товарищ нарком, — вальяжно загудел Матя, словно и не был смертельно перепуган всем этим спектаклем, — лишь доказывает, насколько серьезно и успешно идут наши работы.

Он замолчал, и Ежов в удивлении уставился на него, потеряв инициативу в разговоре и не совсем понимая, что же хотел сказать этот усатый фат в потертом костюме.

— Мы не намерены пускать партии и правительству пыль в глаза, изобретая еще одну обыкновенную большую бомбу. Вы понимаете?

Ежов послушно кивнул.

— Мы делаем бомбу, в сравнении с которой все бомбы мира не более чем детская игрушка, мы делаем бомбу, которая разнесла к чертовой матери Содом и Гоморру. Мы намерены с ее помощью перевернуть всю историю Земли. И все укоры, которые вы здесь обратили в наш адрес, лишь подтверждают мою правоту.

— Как? — спросил нарком.

— Потому что времена одиноких Давидов с их камешками прошли. Великое дело требует великих усилий.

Это была лучшая речь Матвея Шавло — цитаты из нее достойны были бы украсить его нобелевскую речь.

Матя глубоко вздохнул, и Ежов после недолгой паузы обратился к Алмазову.

— А вы что скажете, Ян Янович? — спросил он.

— Я тут был у вас два месяца назад, — сказал Алмазов. — И оставил список крайне необходимых для строительства материалов и специалистов. Мы, к сожалению, срываем все сроки, установленные партией и правительством, и надежда — только на вас. Простите, но я должен сказать, что прежнее руководство НКВД не смогло осознать масштабы стоящих перед нами задач и мы существовали на голодном пайке.

— И это вы называете голодным пайком?

Ежов ловким и уверенным движением кадровика раскрыл зеленую папку, и Алмазов увидел собственный запрос, оставленный два месяца назад. В списке некоторые строчки были вычеркнуты, другие обведены, на полях стояли галочки и вопросительные знаки.

Увидев этот список, Алмазов понял, что спасен. Если нарком намерен обсуждать с тобой вопросы снабжения, значит, он оставляет твою голову на месте.

Они провели у Ежова еще полчаса, отстаивая свои требования и просьбы, кое-что Ежов был готов решить, кое-что велел согласовать с Вревским. Шавло надеялся провести хоть денек в Москве. Но когда они вышли от Ежова, к нему подошел печального вида майор госбезопасности и сказал:

— Вас ждет машина.

— Зачем? — мгновенно испугался Шавло.

— Чтобы ехать на аэродром.

— Но я хотел встретиться с некоторыми людьми, заглянуть в Ленинку, наконец!

— Людей мы вам пришлем, — сказал майор, будто подслушивал разговор у наркома или заранее знал о его содержании, — а если надо, перевезем и библиотеку Ленина.

«Они не могут оставить меня в Москве. Не хотят рисковать. Ну ладно — жив, почти свободен, и проект не закрыт!» Это уже достижение, ради которого можно и не сходить в Ленинскую библиотеку, куда он, кстати, и не собирался.

* * *

Тридцать шестой год закончился быстро — Ежов и на самом деле выполнил многие из обещаний, да и сама реальность Советского Союза помогала Мате — по договоренности с новым замом Ежова Вревским при сортировке арестованных списки физиков и химиков направляли в Полярный институт, и там их проглядывали Шавло и начальники лабораторий. Если встречалось знакомое или известное имя, то человека можно было вытащить на Ножовку, поселить в шараге, чтобы не сгинул. Шавло считал, что делает благородное дело и эти люди должны быть обязаны ему, но странно — никто этой точки зрения не разделял хотя бы потому, что среди ученых института царило убеждение, что все они были арестованы, независимо от статьи, по наводке Матвея Шавло, которому нужны были мозги и руки, чтобы на чужом горбу въехать в рай. Те же, кто так не думал, зная о действительных, часто не имеющих никакого отношения к институту обстоятельствах своего ареста, предпочитали молчать. Шавло догадывался, что его не любят, и знал почему, но тем не менее умело поддерживал в шараге видимость институтских отношений, вплоть до терминологии — там были и заведующие лабораториями, и старшие научные сотрудники, а членкоры и академики получали прибавку к пайке. Этого Матя добился у Алмазова, и тот, посопротивлявшись, оценил тонкость идеи Шавло. Отныне академики получали в месяц дополнительно к норме полкило сахара, десять пачек папирос и еще кое-какую мелочь. Была и система премий — высшей считалась плитка шоколада «Красный Октябрь». Ученые подшучивали над лагерной пародией на Советскую страну, но принимали условия