зарождения этого дела. Они были чем-то схожи с опостылевшими друг другу супругами, которые тем не менее оборачивают общий фронт против соседей или иных врагов: ведь им столько раз приходилось сообща отстаивать казавшееся окружающим бредовым и пустым дело, искать союзников, переубеждать скептиков и плести интриги против недоброжелателей. Положение усугубилось еще более, когда пал их покровитель, всесильный нарком НКВД Генрих Ягода, — он был уничтожен, а с ним пошли под расстрел почти все высшие чины наркомата, отменные палачи и опытные следователи, дерзкие шпионы и ловкие администраторы — Сталин убрал целое поколение чекистов, взлелеянное еще Дзержинским и неспособное, как оказалось, к беспредельному террору, который был поручен ими же взращенному третьему эшелону бессовестных, бессмысленных, садистских убийц. Тогда, два года назад, ни Шавло, ни Алмазов не были уверены, что проведут на свободе еще одну ночь, их взаимная ненависть еще более усугубилась от опасности, которая могла, как молния, избрать одного из них, а могла поразить обоих.

У обоих в те страшные дни возник соблазн — утопить напарника, спасая бомбу. Но оба знали, что слишком велик риск оказаться с напарником на одном эшафоте.

О телеграмме Сталина и Жданова, которую те направили 25 сентября 1936 года из Сочи, где вместе отдыхали, в Москву членам Политбюро («считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудел, т. к. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока…»), Алмазов узнал лишь через четыре дня — к счастью, был в Москве. Именно 29-го Политбюро приняло постановление «Об отношении к контрреволюционным троцкистско-зиновьевским элементам». Алмазов в тот же день сумел пробиться к Ежову, который формально еще не вступил в должность, — для всей страны Ягода еще был могуществен, как древнегерманские боги Валгаллы. Ход, придуманный Алмазовым, был прост и в случае успеха гарантировал покровительство новой власти. Он пришел к Ежову, который, принимая дела и раскидывая пасьянс — кому на уничтожение, а кому на пьедестал, — и не думал до пленума заниматься конкретными объектами ГУЛАГа, с жалобой на Ягоду и его заместителей, которые срывают создание сверхоружия, средства возродить идею мировой революции. Ежов не стал тратить время на Алмазова, велел ему возвращаться в Полярный институт и работать, пока не вызовут. Алмазов, внешне хладнокровно, оставил на столе у Ежова список срочно необходимых материалов и людей, который еще несколько дней назад вез к Ягоде, и покорно удалился. А через два месяца Ежов, уже приняв дела, вызвал Алмазова с Шавло и уделил им около двух часов. Ежов понял, что перетряска столь громадного и влетевшего в копеечку учреждения, как Полярный институт, ему невыгодна. Средства и людей вкладывал Ягода, однако Ежов знал, что тот не только вредил, но и умел схватиться за хорошую идею. Была и другая причина заботы Ежова: о бомбе знал Сталин — он сам подписывал приказы о начале строительства и сам передал Госбезопасности заботу о бомбе.

Два месяца, прошедшие между рискованным визитом Алмазова к Ежову — лишь игроки напоминают о себе при смене власти — и вызовом Алмазова с Шавло в Москву, были самыми длинными месяцами в жизни обоих руководителей проекта. Все связи в НКВД были нарушены, руководители исчезали один за другим, успевая перед смертью покаяться на партийном собрании и крикнуть «Да здравствует товарищ Сталин!» перед молчаливой тройкой, осуждавшей на смерть. Об Испытлаге и городке в тундре все как будто забыли. Страна кипела от ненависти к троцкистам, зиновьевцам, каменевцам, бухаринцам, диверсантам, врагам, вредителям, а работы в институте шли, как прежде, но дело не двигалось, потому что человек, ожидающий результатов онкологических анализов, редко начинает строить себе новый дом.

Среди заключенных ползли слухи о том, что новый нарком, русский, с таким приятным лицом, настоящий большевик, наведет порядок, освободит невиновных, и страна вздохнет свободно — хватит вводить в заблуждение товарища Сталина! Зэки уже были по ту сторону пропасти между свободой и неправедностью и не знали еще, как повезло им, что были они схвачены и приговорены раньше, потому что в ином случае их ждали бы не десятилетние сроки, а расстрелы. Именно с расстрелов и начал новый нарком, и, пока число истраченных патронов не перевалило за миллион, он не мог остановиться.

Надеялись на перемены к лучшему и многочисленные ученые, заточенные в шараге — Полярном институте, где они, кто год, кто два, а кто и четыре, не будучи арестованы и обвинены в чем-либо, трудились в тюрьме, хотя и были только «временно мобилизованы для выполнения государственного задания особой важности».

Наконец Алмазова и Шавло вызвали в Москву.

Они не знали причины вызова и не знали, вернутся ли они сюда. Обоим нечего было терять — они оставляли за собой лишь бомбу, — осенью 1932 года они решили посвятить ей свою жизнь, поставили все, что было, на один номер. С тех пор у них не было иного выбора: либо они делали атомную бомбу, либо погибали. Впрочем, если у Шавло оставались в таком случае призрачные шансы продолжить дело под присмотром других чекистов, то Алмазов без бомбы был обречен на уничтожение как близкий человек Ягоды.

В самолете и во время посадок для дозаправки они держались рядом, в стороне от охраны, и старались придумать аргументы для наркома в пользу логической необходимости для страны иметь такую бомбу. Будто их выверенные и убедительные речи могли достичь ушей вождя.

Они не знали, что вождь сам вспомнил о бомбе. Еще неделю назад в разговоре с новым наркомом совсем о другом.

— Ну как у нас дела в Полярном институте? — спросил он. — Что-то там тянут с испытаниями. Надо поторопить товарищей.

Больше о бомбе тогда не говорилось, но Ежов мысленно поблагодарил Алмазова за недавний визит, потому что смог удивить Сталина своей информированностью о Полярном проекте, чего вождь никак не ожидал.

Ежов заставил их просидеть около часа в приемной, которая кипела деятельностью — словно Ежов руководил революцией, — мимо пробегали, пролетали фельдъегери, адъютанты, незаметные люди в штатском и вельможи в полувоенных френчах. Среди них почти не было знакомых Алмазова, хоть он и провел половину своей жизни — в революции — в ЧК и знал там сотни людей. А если и попадался знакомый, он предпочитал не узнавать Алмазова, потому что не знал, зачем тот вызван к наркому.

Ежов оказался хрупким, голубоглазым, моложавым человеком. Он не поднялся из-за огромного стола, и Шавло догадался, что Ежов не любит стоять рядом с высокими людьми.

Ежов был вежлив. Не на допросах он всегда