— Мы хотим «Святых»! Мы хотим «Святых»! — неслось все громче и громче уже изо всех углов зала.

— Пойдем, — вновь обратилась к своей соседке Мария. — Я устала.

— Ну так иди одна, Мария, — сердито бросила другая девица. — Иди, тебя здесь никто насильно не держит. Или ты сама не найдешь дорогу домой?

— Нет, погодите… — Фэллон вскочил на ноги. — Не уходи, Мария… Знаете что? Я сейчас принесу еще пива, о’кей?

И он поспешил удалиться, не давая ей времени на отказ.

— На меня не бери! — крикнула она ему вслед, но Фэллон был уже в трех столах от них, направляясь в ту часть зала, где у стены был устроен импровизированный бар.

— Сучка… — бормотал он на ходу. — Сучка, сучка…

И пока он стоял в очереди перед баром, в его сознании всплывали уже иные образы, порожденные обидой и гневом: борьба и треск рвущейся одежды на заднем сиденье такси, насилие и сдавленные крики в спальне, переходящие в сладострастные стоны, а затем в крик экстаза. Ох, как он ее ублажит! Как он ее ублажит!

— Пошевеливайтесь, вы, там, — сказал он парням за прилавком, наполнявшим кувшины из пивных кранов и возившимся с мокрыми долларовыми бумажками.

— Мы — хотим — «Святых»! Мы — хотим — «Святых»! — уже в каком-то исступлении скандировал зал.

И вот барабаны разразились яростным, нарастающим ритмом, который стал уже почти невыносимым для слуха к тому моменту, когда мощно грянули тарелки и вступила духовая секция, приведя толпу в буйный восторг. Фэллону, получившему наконец кувшин с пивом и отошедшему от бара, потребовалось еще несколько секунд, чтобы понять, что оркестр исполняет «When the Saints Go Marching in»[14].

В зале творилось безумие. Девчонки визжали, парни взбирались на столы и подпевали, размахивая руками; звенели разбитые бокалы, вертелись поставленные на одну ножку стулья, а четверо полисменов стояли настороже у стен, готовые остановить потасовку, меж тем как джаз-банд расходился все больше и больше:

Когда святые маршируют,

О, когда святые маршируют…

Фэллон с трудом пробирался через этот бедлам, пытаясь отыскать свою компанию. Наконец он нашел как будто тот самый столик — не будучи полностью в этом уверен, — но там не оказалось никого, только набитая окурками пепельница и лужица пива на столешнице; один из стульев валялся на полу кверху ножками. Он вроде бы заметил Марию в толпе танцующих и ринулся туда, но тут же выяснилось, что это не она, а другая крупная брюнетка в похожем платье. Потом он увидел вдалеке активно жестикулирующего коротышку, но, протолкавшись к нему, обнаружил другого низкорослого солдата с деревенской физиономией. Фэллон вертелся на месте, обливаясь потом и вглядываясь в лица вокруг, пока какой-то юнец в потной розовой рубашке не врезался с разворота ему в локоть. Холодное пиво выплеснулось из кувшина, заливая рукав Фэллона, и тут до него наконец-то дошло, что Марии с компанией уже нет в зале. Они все от него сбежали.

Он покинул здание и быстро зашагал по тротуару, отбивая ритм подкованными каблуками; при этом шум проезжающих автомобилей казался непривычно приглушенным после гвалта и музыки в дансинге. Он шел, сам не зная куда и не следя за временем, не ощущая ничего, кроме звука собственных шагов, попеременной работы мышц, сиплых вдохов, резких выдохов и ударов своего сердца, разгоняющего по телу кровь.

Он не смог бы сказать, как долго это продолжалось — может, десять минут, а может, и час — и сколько кварталов осталось позади — пять или двадцать — до того момента, когда ему пришлось остановиться из-за небольшой, но плотной толпы, перегородившей тротуар перед ярко освещенным парадным входом. Тут же была и полиция.

— Проходите, пожалуйста, — говорил один из полисменов, дополняя эти слова взмахом руки. — Не задерживайтесь.

Однако Фэллон, как и большинство других прохожих, задержался. Судя по доске объявлений в желтом свете сразу за стеклянной дверью и по широким мраморным ступеням в глубине холла, это был какой-то конференц-зал. Но внимание Фэллона в первую очередь привлекли пикетчики: трое мужчин примерно его возраста со сверкающими праведным гневом глазами, в голубых пилотках с золотой эмблемой какой-то ветеранской организации. Плакаты в их руках гласили:

«НЕ ДАЙТЕ ЭТОМУ КОММИ УКРЫТЬСЯ ЗА ПЯТОЙ ПОПРАВКОЙ»[15]

«ПРОФЕССОР МИТЧЕЛЛ, ПРОВАЛИВАЙ В РОССИЮ»

«БОЕВЫЕ СЫНЫ АМЕРИКИ ПРОТИВ МИТЧЕЛЛА»

— Проходите, — повторяли полицейские. — Не задерживайтесь.

— Гражданские права, хрена с два! — проворчал кто-то рядом с Фэллоном. — По Митчеллу давно тюряга плачет. Вы в курсе, что он заявил на сенатском слушании?

Фэллон кивнул, припоминая фамилию и тонкое, высокомерное лицо этого Митчелла на газетных страницах.

— Глядите, вот и они… — раздался тот же голос. — Выходят.

И Фэллон их увидел. Они спустились по мраморной лестнице, миновали доску объявлений и вышли на улицу: мужчины в простецких плащах и засаленных твидовых костюмах, раздраженные дамочки гринвич-виллиджного типа[16] в узких брючках, пара-другая негров и еще несколько чистеньких, тревожно озирающихся студентов.

Оттесненные от входа пикетчики больше не пытались прорваться через полицейский заслон, а только повыше подняли свои плакаты и закричали:

— По-зор! По-зор!

Толпа дружно подхватила этот крик:

— По-зор! По-зор!

— Убирайтесь в свою Россию! — добавил кто-то.

— Расходитесь, — говорили полисмены. — Не создавайте помехи. Освободите тротуар.

— А вот и он сам! — сообщил голос рядом. — Это идет он, Митчелл.

И Фэллон его увидел: высокий и худой, в дешевом двубортном костюме, который был ему великоват, и с портфелем в руке, он вышел из дверей в сопровождении двух невзрачных очкастых женщин. Да, это было то самое надменное лицо с газетных фото, и сейчас оно слегка поворачивалось в разные стороны, а спокойно-презрительная улыбка как бы говорила: «Глупцы. Все вы жалкие глупцы».

— Смерть ублюдку!

Лишь после того, как на него начали оглядываться окружающие, Фэллон понял, что этот крик издает он сам, но он уже не мог остановиться и продолжал кричать, пока его голос не сорвался на фальцет, как у плачущего ребенка: