тут отношение Оуэна изменилось. Он рассчитывал столкнуться с коллегой, у которого есть профессиональные нарушения. Сами эти нарушения будоражили его сильнее, чем собственное отношение к ним, и он лишь рассчитывал показать Аллану, что, хоть тот и хитер, Оуэн хитрее. Он воображал, что портрет желает лишь как уловку: поначалу как «серьезный» предлог, а затем – как позицию, с которой давить на своего противника. Теперь же Оуэн поймал себя на том, что всерьез думает, не забрать ли портрет себе.

Он начал ощущать потребность не только перехитрить Аллана. Перед ним был богатый уважаемый коллега, много лет обводивший вокруг пальца систему, которой, по его же утверждениям, служил, и он-то теперь и стоял перед Оуэном, сияя уверенностью, потому что ему все снова сошло с рук. Оуэн сердито отмахнулся от своего начального намерения просто утереть нос Аллану: на кону стояли ценности. Он вовсе не сомневался, что нравственно пригоден назначить то наказание, какого Аллан заслуживал.

– Вы это только что придумали. Я вам не верю. Знаете почему?

– Нет, и мне было б весьма интересно…

– Я изучал вашу карьеру, – перебил его Оуэн, – и я не о ваших легитимных достижениях – в них-то я как раз не сомневаюсь. Я имею в виду – это я и выяснил, – что вы хронический жулик… – Оуэн говорил достаточно быстро, чтобы его не смогли прервать возражениями, – …и в этом деле чертовски везучий притом. Но, насколько мне это видится, у вас есть одна загвоздка. Жулик, родившийся и выросший в бедности, знает, что если он проиграет – потеряет все. А вот тот, у кого ваши тепленькие тылы, ощущает полную безопасность – и начинает думать, что ему на самом деле безопасно. Забывает о рисках. Совершает ошибки. Вроде звонка Айрин.

Если Аллан и удивился, то виду не показал.

– Оуэн, скажите мне прямо, что вы задумали. То, что, по вашему мнению, я совершил, тянет на недоразумение. Или, возможно, на ваше толкование того, что я действительно сделал. В чем смысл?

– Три названия – показать вам, что мне известно. И не обманывайте себя – я буду знать, что вы знаете, что я знаю. В хронологическом порядке: винодельни «Кайзер», шахта «Уотлинг», «Вико Хаззард».

Через несколько секунд, не шевельнувшись там, где стоял, заложив руки за спину, Аллан ответил:

– Кто спорит? Конечно, то были ошибки. Но почему ж я? В том участвовало и много других.

– То были ошибки, и совершили их не вы. Вы позволили сделать их другим. Вы им это советовали.

– Я все время советую. Таково одно из моих занятий, сами же знаете. А у вас все советы были идеальны? Мой средний балл достаточно неплох – где-то девять пятьдесят.

– Ну еще бы. Помните «Ранчо Круг Си»?[64] Они хотели, чтоб вы им удвоили общую сумму рисков по страхованию стада. Прежде чем их рекомендовать, вы убедились, что в о́круге бруцеллеза не было тридцать лет. Сделали свою работу. Как мог кто-то вроде вас не знать, что «Вико Хаззард» плывет порожняком? Зачем вам было связываться с такими никчемными конторами, как «Кайзер» или «Уотлинг», если не…

– Послушайте, – перебил его Аллан, – расследование там провели.

– И оно не все было в розах. Я знаю, вы-то прикрылись – вы же выступали всего лишь советником. А мы все чересчур заняты, так что прошлое нас никогда слишком уж не заботит. Но я-то вас раскусил, дружище. – Аллан безмолвствовал. Оуэн добавил: – Неинтересно мне устраивать вам неприятности, вот правда. С чего бы? Я просто хочу этот портрет Элизабет. И нет, мне кажется, я ее не знаю. Возможно, мы встречались до войны.

От упоминания Элизабет Аллану стало тошно. Еще две недели назад она была его; по крайней мере, он был ее. Он наплевал на ее чувства, выставив ей напоказ свою нечестность. Возможно, она за себя отомстила, рассказав не Мод, а Оуэну то, что узнала об Аллане. Он спросил:

– Так вам известно о лошади?

В единственный раз за тот вечер Оуэн смешался.

– У Элизабет есть лошадь?

– Да не та лошадь, – раздраженно ответил Аллан. – О портрете вам лучше у вора спрашивать.

– Именно это я и делаю.

С чего это Оуэна так беспокоит эта «кража»? До сегодняшнего вечера Аллан и думать забыл о той истории, какую он сочинил для Айрин.

– Хотите сказать, что это я украл картину?

– Слушайте, я и сам уже проголодался. Мое вам предложение. Если нахожу картину – оставляю ее себе. И обещаю никому об этом не рассказывать.

Аллан все еще не понимал. Оуэн допил стакан, в котором лед уже растаял, встал и вышел в кухню. Аллан услышал, как по плиткам пола тянут подрамник.

– Мне развернуть или мне на слово поверите?

Аллан утратил самообладание. Двадцать минут Оуэн готовился выставить его дураком – знал, что портрет здесь, и не выдавал этого знания.

– Вам лучше отсюда убраться.

– Вы правы. Оставьте картину завтра где-нибудь внизу, ладно? Я пришлю за ней человека. Если только не предпочитаете, чтобы я забрал ее сейчас.

– Шутник. Убирайтесь отсюда к черту.

– Ладлэм, я понимаю, каково вам. Вам бы лучше уже начать понимать, каково мне. У меня нет интереса сбивать вас на лету. Пакость получится, а кое-какое ваше говнишко может налипнуть и на меня. Как бы там ни было, я не полиция. Мне до лампочки, как вы себя поведете. Но я вас могу прижать – и прижму, если мне придется, потому что я против одного: всякий раз, когда мы выходим выступать за кого-нибудь из ваших убогих клиентов, на кон мы ставим свою репутацию и свои деньги. Я свою задницу под удар подставлял из-за вас. Возможно, вам никогда и не придется выплачивать свой долг обществу, как говорится, но мне-то вы его уж точно уплатите. У меня вы легко отделаетесь – всего одной картиной.

В этот миг Аллан и вспомнил поджаренный рогалик. Он заговорил быстро, не успело смятенье просочиться в его голос:

– Оуэн, история о том, что портрет украден, – это замысловатая семейная шутка.

– И что с того?

– Это то, что мы…

– То была моя шутка. А я говорю о вашей репутации. И насчет нее я не шучу, как вы, надеюсь, осознаёте.

Аллан сдался. Проигрывать он терпеть не мог; он бы очень не хотел проиграть; он не видел, как тут можно было бы поступить, чтоб избежать проигрыша. В кои-то веки сообразительность подвела его: колесо рулетки было подправлено женщиной, в которой он ни на миг не сомневался. Сейчас больше всего на свете