Любовью они все-таки занялись, когда дневной свет за окном спальни растворился в сумерках. Река стала фиолетовой, а затем черной, и им показалось – как всякий раз, когда они полностью отдавались друг другу, – что они сливаются воедино, выходя за пределы своих тел и проникая друг в друга сквозь стенки кровеносных сосудов.

Тот день был особым, и впоследствии Рейчел мысленно объединила его с другими особыми днями за восемь месяцев. Размышляя о своем втором браке, она вынуждена была признать, что хороших дней было гораздо больше, чем плохих. Она стала спокойнее и увереннее в себе, настолько, что три месяца назад решилась войти в лифт, не предупредив никого – ни Брайана, ни подруг, Мелиссу и Эжени, ни Джейн, своего психиатра.

И вот теперь она была в пассаже и спускалась на эскалаторе прямо в людскую гущу. Как она и предвидела, здесь были в основном подростки; к тому же дело происходило в субботу, и притом дождливую, – не день, а мечта торговца. Она чувствовала, что на них смотрят, а может быть, ей это лишь казалось; чужие тела теснили их; она слышала разные, непохожие друг на друга голоса, обрывки разговоров.

– …ты, говорит, задаешься, дубина…

– …Покупай. Покупай же!..

– …и я что, должен все бросить только потому, что он…

– …Нет-нет, если тебе не нравится, то конечно…

– …у Оливии уже есть, а ей еще только десять…

Ее удивило то, как спокойно она воспринимает все эти душевные излияния, выплескивавшиеся на нее, пролетавшие над ней или под ней, это безудержное стремление приобрести товары или услуги, эту жажду совершить покупку ради покупки, эту страсть постоянно устанавливать и обрывать связь с другими (она насчитала двадцать пар, где один из двух говорил по мобильному телефону, игнорируя собеседника, затем бросила это занятие), эту необходимость объяснить кому-нибудь – кому угодно, – зачем они сделали то, что сделали, зачем пришли сюда. Чем они отличались от насекомых, которые копошатся в своем подземном убежище, так напоминающем трехъярусный пассаж, где все эти люди ходят, бродят, шествуют в субботний день?

Обычно такие мысли приводили к очередному приступу паники. Начинался он с зуда, возникавшего в середине груди. Зуд быстро переходил в мерное движение поршня. Во рту становилось сухо, как в Сахаре. Поршень превращался в воробья, панически мечущегося в замкнутом пространстве. Он хлопал крыльями – хлоп, хлоп, хлоп, хлоп – в ее пустотелой сердцевине; на лбу и на шее выступал пот. Дыхание становилось роскошью, предоставляемой лишь на время.

А сегодня ничего этого не было, даже отдаленно.

Более того, Рейчел вошла во вкус и купила себе две блузки, свечу и очень дорогой восстановитель для волос. В ювелирном отделе внимание Рейчел и Брайана привлекло выставленное в витрине ожерелье. В первую минуту они вообще ничего не говорили друг другу – только переглядывались. Фактически ожерелий было два: одно покрупнее, другое, внутри его, поменьше – бусины из черного оникса, нанизанные на цепочки из белого золота. Вещь совсем недорогая, – наверное, Рейчел не оставила бы ее в наследство дочери, если бы у них с Брайаном родилась дочь. И все же…

– В чем его привлекательность? – спросила она Брайана. – Чем оно так нравится нам?

Брайан долго смотрел на нее, размышляя над вопросом.

– Может, дело в том, что оно двойное?

В магазине он надел ожерелье ей на шею и долго возился с тугой застежкой, но продавец заверил их, что это нормально, она разработается. И вот уже черные бусины охватывали шею Рейчел, спускаясь на блузку.

Выйдя из магазина, Брайан погладил рукой ее ладони:

– Сухие, как кости.

Она кивнула, глядя на него широко раскрытыми глазами:

– Пошли.

Брайан повел ее в кабину для фотографирования, устроенную под эскалатором. Опустив в автомат монеты, он втянул ее за собой в будку и заставил смеяться, приподняв ее грудь, пока она задергивала занавеску. Когда лампочка стала мигать, Рейчел прижалась щекой к его щеке, и оба стали строить рожи, высовывать языки и посылать в камеру воздушные поцелуи.

Покончив с этим, они просмотрели полоску из четырех снимков: вполне дурацкие, все как полагается, к тому же на первых двух у каждого было лишь полголовы.

– А теперь я хочу, чтобы ты снялась одна, – сказал он.

– Зачем?

– Пожалуйста, – попросил он очень серьезным тоном.

– Ладно…

– Я хочу, чтобы у нас осталась память об этом дне, так что смотри в объектив со всем возможным достоинством.

Оставшись одна в будке, Рейчел почувствовала себя глупо. Она слышала, как снаружи Брайан опускает монеты. Но одновременно у нее возникло ощущение, что она чего-то достигла; здесь он был прав. Год назад она и подумать не могла о том, чтобы выйти на улицу. А сегодня разгуливала по пассажу, в гуще людей.

Она уставилась в объектив.

«Я все еще боюсь. Но совсем не так, как прежде. И я не одна».

Когда она вышла, Брайан показал снимки, и ей понравилось. Она выглядела немного неприступной – не такой женщиной, с которой можно валять дурака.

– Глядя на эти снимки или надевая ожерелье, – сказал Брайан, – всякий раз вспоминай, какая ты сильная.

Рейчел огляделась:

– Это ты был сильным, дорогой, и заставил меня проделать это все.

Он поцеловал ей руку:

– Я только подтолкнул тебя.

Ей хотелось плакать. Она не могла понять почему, но потом до нее дошло.

Он знал ее.

Да, этот мужчина, за которого она вышла, согласившись идти по жизни рядом с ним, знал ее.

И самое удивительное: он по-прежнему был рядом.

Утром в понедельник, через несколько часов после того, как Брайан уехал в аэропорт, Рейчел принялась работать над книгой. Она писала ее уже почти год, но до сих пор не могла понять, к какому жанру отнести свой труд. Начало выглядело как отчет о случившемся на Гаити, но затем Рейчел поняла, что невозможно описывать события, не говоря ничего о себе самой, и повествование превратилось в своего рода мемуары. Чтобы рассказать о своем провальном репортаже, надо было дать пояснения – так возникла глава о ее матери, которая потянула за собой главу о семидесяти трех Джеймсах, а та, в свою очередь, потребовала переделки всей первой части. Пока что Рейчел не представляла, чем все это закончится, но сама работа над книгой обычно увлекала ее. Однако перед второй чашкой кофе иногда надо было сделать перерыв – как, например, в тот день.

Нельзя было объяснить, почему нужные слова порой лились свободно, как вода из крана, а в другие дни все это напоминало вскрытие вен, однако Рейчел стала подозревать, что причина – в отсутствии плана. Похоже, для нее оказался вполне естественным свободный подход к материалу, которого она не могла себе позволить, работая штатным журналистом. Она плавала в том, природу чего почти не понимала, но это имело отношение скорее к ритму и интонации, чем к структуре.