– J’ai besoin de lire, monsieur[72], – объяснила я Симо, когда он доложил, что сделать ничего не может.

В ответ он полез в карман и бросил на заднее сиденье одноразовую зажигалку.

– Ce n'est suffisant. Vous n'auriez pas une lampe-torche?[73]

Симо покачал головой и рванул вперед, изрыгнув первую порцию газов из выхлопной трубы. Я откинулась на спинку сиденья и тут же ощутила, как в меня впились пружины, выпиравшие из-под виниловой обивки. Потом я полезла в пластиковый пакет и испытала несказанное облегчение, когда извлекла из него один из больших альбомов Пола. Щелкнув зажигалкой, засветившейся скудным пламенем, я открыла твердую черную обложку и, чувствуя, как меня всю разрывает изнутри, стала один за другим просматривать сделанные им рисунки Эс-Сувейры. Что бы ни заставило его разодрать несколько своих альбомов – боль, ярость, саморазрушительный гнев, – видимо, в последний момент инстинкт самосохранения все же возобладал, ибо в этой папке лежали его лучшие работы. Более пятидесяти рисунков, новаторских и смелых во всех отношениях – в манере наложения линий, в сочетании абстрактного и репрезентативного, в достоверности изображения сука, изнемогающего в зное и пыли, – что было продиктовано его неистребимой потребностью представить каждую из запечатленных картин в абсолютно оригинальном стиле. В какой-то момент я закрыла папку и осталась молча сидеть в темноте, абсорбируя чувство утраты, которое распространялось по клеткам моего существа, как быстродействующий яд. Мой взгляд скользил по чахлым низкорослым кустарникам, по облакам, сквозь которые не проникал небесный свет. Тяжелейший стресс последних нескольких часов, душевные терзания и страх того, что я найду (если вообще что-то найду) в Касабланке… все это разом неожиданно навалилось на меня. Я с предельной ясностью осознала, что рельеф моей жизни изменился. И надежда стать матерью…

Я расплакалась. Рыдала в темном салоне убогого автомобиля на глазах молчаливого мужчины, который поглядывал на меня в зеркало заднего обзора, смущенный столь бурным проявлением чувств. Симо закурил очередную сигарету, а когда я затихла, достал из сумки на переднем сиденье несколько кубиков пахлавы, завернутых в бумагу.

– Моя жена… она это приготовила, – сказал он на примитивном французском. – Поешьте.

– Shukran.

В ответ Симо просто кивнул. Больше до самой Касабланки мы не обмолвились ни словом.

Я смежила веки, надеясь, что мне удастся заснуть. Сон не шел, и я снова открыла глаза. Потом, понимая, что поступаю немудро, вытащила из рюкзака дневник Пола и принялась просматривать его, поднося пламя близко к страницам, хотя существовала опасность, что при толчке рука моя дрогнет и бумага вспыхнет. Почти все листки пестрели набросками на скорую руку, бессмысленными рисунками, картинками-импровизациями, отображающими жизнь, которую он непрерывно наблюдал. Между ними вклинивались записи – памятки, размышления, признания – по две строчки, не больше. Огонь пластиковой зажигалки отбрасывал странные призрачные тени на страницы, испещренные зачастую афористичными откровениями моего мужа. Причем ни под одной из записей не было даты… как же это похоже на Пола, да? Числа, сроки – это все не про него. Поток его излияний, отражающих сомнения и недовольство собой, не имел определенной хронологии…

Потом, через несколько страниц, мое изображение – я, обнаженная, на кровати в номере нашей гостиницы.

Я зажмурилась. Вот почему никогда не следует читать дневники своих возлюбленных.

Ну все, нужно закрыть дневник. Немедленно.

Еще один набросок на скорую руку с моим изображением: я стою на балконе нашего номера, смотрю вдаль.

Выходит, Пол понимал, что, втайне от меня сделав вазэктомию, он зарядил ружье, которое в конечном итоге выстрелит ему в лицо.

Как в случае с ребенком: заверил меня, что жаждет стать отцом, зная, что ребенок ему совсем не нужен.

Кто такой Ромэн Б. X.? Ответ на этот вопрос я получила через пару минут, когда в нижней части одной из следующих страниц наткнулась на начерканное имя Ромэн Бен Хассан, рядом стоял адрес, тоже где-то в Касабланке 4е. Я рылась в памяти, пытаясь вспомнить, где раньше слышала это имя. Потом до меня дошло. С Бен Хассаном, который тоже был художником, Пол сдружился в тот год, когда жил в Касабланке. Марокканец, в котором текла также и французская кровь, он слыл сомнительным типом. Под его руководством Пол развлекался и частенько напивался. Мне повезло: под адресом я увидела номер телефона. Бен Хассан проживал в том же районе Касабланки, что и Самира. Была между ними какая-то связь? Разве Пол не упоминал мне – несколько недель назад, когда имя Бен Хассана всплыло в разговоре, – что он давно утратил координаты друга и с ним не общается? Еще одна ложь в довесок ко всем тем байкам, коими он меня потчевал.

И все же что-то меня смущало. Почему Пол забрал с собой свой последний уцелевший альбом, но не взял ни паспорт, ни одежду, ни какие-то другие личные вещи? Настораживало уже то, что он оставил свои бесценные карандаши и уголь. Ведь Пол никуда не ходил без блокнота и своих любимых французских карандашей, которые он придирчиво выбирал в нескольких лучших художественных салонах на Манхэттене. Что побудило его покинуть гостиницу только с одним альбомом? Сказалась травма, которую он себе нанес? Может, он получил сотрясение мозга или, по крайней мере, просто плохо соображал после того, как ударился головой о стену? Или дома у его подружки уже лежали его вещи и туалетные принадлежности? Но как они там оказались? Разве что в Буффало, когда она уезжала в Касабланку и они условились о встрече, он дал ей с собой чемодан, а потом только искал повод расстаться со мной, который сегодня я ему благополучно предоставила.