господа присяжные, и глаза ее говорили: «Вы слышите, что говорят мне в защиту, говорят добрые, как и вы, граждане, которые, как и вы, завтра могут быть судьями таких же, как и мы, преступных и несчастных. Забудьте то, что говорилось про меня дурного на суде, вы меня знаете всего три дня, мои защитники знают меня лучше, они несколько месяцев посещали меня в тюрьме, не раз слышали мою тюремную исповедь! Поверьте им!»

Боже мой, что происходило в это время в душе остальных подсудимых! С немым ужасом в глазах искали они вашего взгляда, хотели угадать ваши мысли, понять, верите ли вы в то, что говорят о них, людях жестоких, погибших. Они слышат, как вам говорят: «Взгляните в глаза Коноваловой и остальным подсудимым, и вы увидите, кто говорит правду и кто лжет, кто совершенно испорчен и кого еще можно исправить» — и судорога искривляет их лицо, они снова ловят ваш взгляд и снова не встречают его.

Защита — это молитва за грешных об отпущении им прегрешений вольных и невольных. Я говорю последним, и пусть мою молитву не омрачат проклятья. Никого не буду я обвинять, пусть примирит она этих несчастных между собой, пусть даст она им силы выслушать тот приговор, который ваша совесть продиктует им.

Перехожу к защите Киселевой.

Она обвиняется в двух преступлениях, одинаково ужасных, жестоких: в убийстве в сообществе с другими лицами и дочерью мужа последней и в торговле из корыстных видов своей дочерью.

Прежде чем доказывать свою невиновность в убийстве Коновалова, будь то активное соучастие или попустительство, как склонен думать теперь господин прокурор, ей надо оправдаться во втором, неофициально предъявленном ей обвинении.

Если Киселева дурная мать, не только не воспитавшая свою дочь, но и толкнувшая ее на позорную, развратную жизнь, которая настолько испортила Анну Коновалову, что она дошла до преступления, то нет для нее наказания достаточного — она погубила две жизни. И если я не докажу вам, что она не виновата в этом, то карайте ее! Трудно, почти невозможно было бы ей оправдаться словами, отдельными фактами, если бы не оправдывала ее вся долголетняя несчастная жизнь, полная мучений, горя и унижения и любви к дочери.

Вы слышали уже, какова была жизнь Коноваловой с молотобойцем-мужем, который пропивал все, даже вещи жены. Слышали, что она приходила к свекрови просить ночлега. Помните, что, когда она ушла от него и поселилась отдельно, Коновалов навещал ее для того, чтобы получить взятку за выдачу паспорта, а иногда для того, чтобы сорвать на ней свою злобу. Скромный и тихий человек в трезвом состоянии, он зверел, когда был пьян, и до полусмерти избивал жену и ее мать — Киселеву.

Вы слышали, — не знаю, правда ли это, — что Коновалова опускалась все ниже и ниже, что она запивала с горя, так как муж не давал ей отдельного вида, шантажировал ее. Ей приходилось иногда прятаться от полиции, приходилось проводить ночи в подвале или на чердаке. Сколько горя натерпелась несчастная мать, не зная, чем помочь дочери, потеряв всякое влияние на нее! «Бывало, — говорит она, — ночи не спишь, боясь, как бы не изловили дочь. С квартиры гонят, всякий оскорбляет, а тут еще и зять придет пьяный, денег, водки требует, еще больше напивается, бьет и меня, и дочь. Я его пуще огня боялась — приду, говорит, и всех перережу. Дочь до того добил, что у нее и теперь, три года спустя, еще бок болит, все топтал ее ногами». Вы помните, что привычка смотреть на мать как на прислугу настолько укоренилась у Анны Коноваловой, что она ее иначе не называет как «Аннушка», «кухарка», «прачка». Даже Телегин раз упрекнул Коновалову, когда поселился у них, что «она матерью Киселеву никогда не назовет, а все кричит на нее: Аннушка да Аннушка». Даже после убийства Петра, когда Киселева, вернувшись домой, услышала крик дочери: «Воды, воды!» — и побежала подать ей воду, Коновалова, придя в себя, обратилась к ней: «Аннушка, зажги лампу!»

Всю жизнь она кухарка при родных, всю жизнь человек подневольный, забитый! Но, может быть, хотя и унижена, но вознаграждена? Нет! Кусок хлеба да кровать на двух дощечках в кухне — вот все, что имела Киселева от дочери! Правы ли те, кто говорил вам, что «за житье праздное, на всем готовом» мать развращала и продавала свою дочь? Нет, глубоко несправедливы они, эти обвинители! Пока могла, она воспитывала свою любимицу, довела до 15 лет, с горькими слезами проводила ее к венцу да так уже и не переставала плакать до сегодняшнего дня, болея душой за дочь, такую молодую и такую несчастную!

«После признания Коноваловой в совершении преступления были арестованы все остальные подсудимые, оно было исходным пунктом полицейского дознания и предварительного следствия, легло в основание обвинительного акта. Упоминая имена своих соучастников, Коновалова называет и мать, но прибавляет, что она участия в преступлении не принимала и даже отговаривала ее. Правду ли говорит Коновалова и не защищает ли она свою мать? Да, она говорит правду. Вспомните, как было дано ею первое показание. Неожиданно, поздно вечером, два с лишним года спустя после убийства она была арестована и немедленно доставлена в управление сыскной полиции, где ей тут же показали карточку удавленного. Едва не лишившись сознания от нахлынувших чувств, она умоляет убрать карточку и под влиянием минуты рассказывает все, до мельчайших подробностей, не спасая себя, не щадя других, даже мать. Может быть, она подготовила рассказ за трехлетний промежуток? Нет. Убийца никогда не верит в то, что его поймают, несмотря на то, что всегда боится, что преступление раскроется. Он всегда гонит эту мысль от себя и уж, конечно, готовит заранее защитные речи. После ареста — наоборот, он уже ищет в себе самом оправдания своему поступку и готовится к ответу. Да если бы Коновалова готовила себе защиту, то неужели за три года не придумала бы лучшего, чем сказать, что не знает, за что убила мужа, что он хотел дать ей паспорт, что убивать его не было цели? Нет, она рассказала все честно, не пытаясь придумать что-нибудь себе в защиту. Мачеха-судьба наконец пожалела ее, как бы внушив ей мысль говорить одну только правду. И в этом для нее есть уже доля спасения!

Киселева не участвовала в убийстве мужа своей дочери и отговаривала ее от этого шага. Ее волновала судьба дочери. Она и теперь остается любящей матерью и больше всего волнуется и беспокоится об