стационаре я не появлялся, так же как категорически отказался от всяких предложений о больнице. Но вот обедать на улицу Чехова захаживал. И это были вполне приличные обеды с борщом, котлетами и компотом, получше тех комплексных, что предлагали за рубль двадцать в Доме литераторов»{150}.

На десятку в магазине можно было купить три бутылки водки, посидеть в ресторане. И вообще это были ощутимые деньги, особенно если получать их ежедневно: в месяц набегало 240 рублей. Это зарплата заведующего лабораторией в советском НИИ, не имевшего ученой степени. Но там-то надо ходить на работу, а тут – читай себе газеты (в ту эпоху они были на редкость успокаивающими, как валерьянка), слушай Бетховена, да еще и стихи сочиняй, если в голову лезут в таком состоянии. А когда через месяц доктор сказала Рейну, что больше не имеет права продлевать его бюллетень и что это может сделать только главврач городского диспансера, поэта повезли туда, причем за счет заведения. И уже там добрые психиатры выдали больничный лист еще на месяц. И его опять оплатил Литфонд. Неудивительно, что при такой неустанной заботе депрессия поэта постепенно сменилась оптимизмом.

«А вы еще говорите, что Советская власть плохо содержала своих писателей!» – замечает Сергей Чупринин, приводя в пример собственную историю о том, как его, еще молодого, «на плаву поддерживали бюллетени по временной нетрудоспособности. Их в поликлинике Литфонда и выписывали, и продлевали охотно – особенно когда дело касалось писателя, от Советской власти пострадавшего. Бытовала даже фраза: “Если бы я не болел, то давно бы умер. С голоду”»{151}. И здесь писатели были не одиноки. В советском обществе в 1970-е годы укоренилось довольно либеральное отношение к безделью. Появилось такое выражение – «сидеть на больничном», то есть не лечиться, а отбывать две-три недели дома или где-нибудь еще.

Что касается уровня медицинского обслуживания в поликлинике, то оно явно отличалось в лучшую сторону от остального самого бесплатного в мире здравоохранения СССР, в чем писатели отдавали себе отчет: «В [районной] поликлинике бардак, очереди, злые медсестры. Вдобавок десять дней висела прекрасная реклама здравоохранения: от язвы умер сорокалетний главврач, и его портрет был выставлен в коридоре. Нянечки меняли воду в баночках с цветами. И то, что я сейчас имею право записать жену и дочь в спецполиклинику Литфонда, это нехорошо. Но дочери-то хорошо. Но это оторвет ее от других, выделит. Плохо», – сокрушался Владимир Крупин в своем дневнике 8 октября 1975 года{152}. Сравнение районной поликлиники с литфондовской не в пользу первой. А ведь подавляющая часть советского населения вообще не имела выбора. Деньги на частных докторов находились далеко не у всех.

Как должны были звать главного врача писательской поликлиники? Вопрос не праздный. Это же не обычная поликлиника, значит, его имя должно было быть напрямую связано с литературой. Если не с советской, то, в крайнем случае, с мировой. Имя главного врача литфондовской поликлиники было, как у Шекспира – Вильям Ефимович Гиллер. И он тоже писал книги, а не только истории болезни. Очень достойный человек, полковник медицинской службы, кавалер многих боевых орденов, всю войну руководивший сортировочно-эвакуационным госпиталем. Он был красив: высокий, статный, с офицерской выправкой, с белой-белой головой (рано поседел!). Вильям Ефимович выпустил несколько интересных книг о войне, о врачах, но вот что странно – его не принимали в ряды Союза писателей. И действительно: в справочнике Союза писателей СССР 1976 года такая фамилия отсутствует.

Поэт Николай Старшинов рассказывал о заседании приемной комиссии, рассматривавшей дело главврача. Поначалу все шло хорошо, все писатели были настроены очень доброжелательно по отношению к Вильяму Ефимовичу, но вели себя как-то необычно. Каждый вставал и произносил много лестных слов в адрес кандидата: «Да кто из нас не знает Вильяма Ефимовича!.. Он всегда отзывчив, всегда проявлял и проявляет отеческую заботу о писателях. Меня, например, направил в свое время к лучшему хирургу Москвы, а потом достал такие медикаменты, каких сейчас и добыть-то невозможно!» Другой писатель говорит: «Внимательнее Вильяма Ефимовича редко встретишь человека. Он меня не только оперировал и лечил, но потом и в отличный санаторий устроил! Так я оттуда вышел, как новенький. И вообще он отдал нам четверть века своей жизни».

И вдруг перед тайным голосованием один из членов приемной комиссии поднялся и сказал: «У меня есть одно соображение и предложение: уже почти тридцать лет в Доме литераторов работает гардеробщиком Афоня. То есть на целые пять лет дольше Вильяма Ефимовича. Так вот у меня есть такое предложение: сначала принять в члены Союза писателей Афоню, поскольку у него значительно больше стаж, а потом уже и Вильяма Ефимовича». В итоге «вопрос о приеме в члены Союза писателей Вильяма Ефимовича был снят с повестки дня, поскольку результат тайного голосования наверняка оказался бы никудышным»{153}.

Так почему же главврача не захотели видеть в рядах союза? Жалко, что ли? Одним больше, одним меньше. Это же не Академия «бессмертных» во Франции… Но догадаться можно.

В августе 1980 года в газету «Литературная Россия» поступил на работу Георгий Елин. Его принял в своем кабинете главный редактор Юрий Тарасович Грибов – «маленький чернявый человечек в больших очках и черном пиджаке мягкой кожи» (лет десять назад на юбилейном вечере «Литературной России», куда меня зазвал Максим Лаврентьев, я увидел Грибова уже седого. Он был довольно старенький, но как я сейчас вспоминаю, все в том же кожаном пиджаке). Грибов, изучив анкету Елина, начал издалека: «“…У нас газета не простая – писательская газета, мы писателей, значит, печатаем. Потому дадим вам задание… на пробу, значит, и если получится – возьмем на работу”. Протянув через стол рукопись, сказал, что сей рассказ нужно прочитать, потом забросить за шкаф и написать его заново. Только втрое короче – чтобы не больше пятнадцати страниц. При этом можно менять имена персонажей, сюжет, даже название, – всё, кроме фамилии автора. Так как человек он исключительно замечательный – главврач литфондовской поликлиники…»{154}

Молодой сотрудник был немало изумлен, услышав от главного редактора суть того ответственного дела, которое ему поручили. Выйдя из кабинета Грибова с «обалделой физиономией», Елин увидел своих коллег Юрия Стефановича и Геннадия Калашникова, которые «хором признались, что за доктора Вильяма Гиллера каждый из них тоже написал по рассказу, а драматург Павлокл (Павел Павловский, автор пьесы «Элегия». – А. В.) даже два, да ладно рассказы – какой-то больной прозаик за врача-графомана целым романом разродился»{155}. Про больного прозаика к месту сказано: писал-то он за врача!

И Георгий Елин стал читать то самое, что требовалось забросить за шкаф: «Войдя в