– У меня депрессия, – ответил Слуцкий и тут же поинтересовался последним писательским собранием, а потом и здоровьем собеседника.

– Ну какая же это депрессия, если тебе это интересно?! – резонно воскликнул Ваншенкин.

Свое слово сказал и Ефим Абрамович: «Конечно!» Но поэт был неумолим: «Нет, у меня депрессия!» В конечном итоге болезнь и свела поэта в могилу. Ваншенкин не указывает года встречи, скорее всего, это был конец 1970-х: после смерти жены Бориса Слуцкого Татьяны Дашковской в 1977 году за ним присматривал брат, забравший его к себе домой в Тулу. Там поэт и скончался в 1986 году.

Благодаря Марлену Хуциеву образ Бориса Слуцкого остался на кинопленке в фильме «Застава Ильича»: он один из тех поэтов, что запечатлен читающим стихи на вечере в Политехническом музее. Это свидетельствует и о популярности его стихов у советской научной интеллигенции, и о значении для отечественной поэзии ХХ века. Одно из самых известных стихотворений Слуцкого – «Лошади в океане», опубликованное в 1956 году. Сам поэт не понимал причин столь громкого успеха, назвав стихотворение «сентиментальным, небрежным». Но многие коллеги высоко его ставили, а Евгений Евтушенко расценил как шедевр мировой поэзии. Стихи эти так нравились Илье Григорьевичу Эренбургу, что автор их ему в итоге посвятил. Такое бывает нередко, когда стихотворения посвящают уже после того, как они опубликованы. А некоторые коллеги просят, чтобы именно им понравившееся стихотворение было предпослано. Еще одна визитная карточка Бориса Слуцкого – стихотворение «Физики и лирики» (1959) со знаменитым началом:

Что-то физики в почете.

Что-то лирики в загоне.

В мемуарах «О других и о себе» Слуцкий рассказал интересный эпизод, как одному из писателей, перенесшему инсульт, врач посоветовал повторять до бесконечности какое-нибудь стихотворение, чтобы восстановилась речь. Это был Аркадий Васильев, признавшийся Слуцкому: «Я, знаешь, твоих “Лошадей” наизусть помню. И вот начал я их твердить, сначала медленно, потом все быстрее»{137}. И ведь действительно, дар речи вернулся, что в дальнейшем очень пригодилось: Васильев был и секретарем парткома московской писательской организации, и депутатом Моссовета. А там немому делать нечего.

Но, как мы уже поняли из первой главы, не все писатели были рады тому или иному коллеге. По разным причинам. Когда в феврале 1974 года Владимира Войновича исключили из Союза писателей и из Литфонда, от поликлиники его не открепили, по-прежнему приглашая на диспансеризацию. В этом даже можно усмотреть проявление некоей гуманности. Но если Ваншенкин и Слуцкий были приятны друг другу, то Войновичу обрадовались только врачи. Ибо исключенные из Союза писателей были как прокаженные. И потому писатели, столкнувшиеся с ним у врачебных кабинетов, опасались даже здороваться. А вдруг кто увидит и донесет? Как в опере «Пиковая дама»: «Сегодня ты, а завтра я!»

Но если мужчины-писатели боялись Войновича, то женщины находили в себе смелость не только кивнуть ему, но и заговорить. Среди таких смелых людей – переводчица Рита Яковлевна Райт-Ковалева. Несокрушимая и легендарная. Когда-то задолго до войны она перевела на немецкий язык «Мистерию-буфф» Маяковского. Но, конечно, ее заслуга не в этом. Рита Яковлевна открыла советским людям весь цвет мировой художественной литературы. Она перевела Бёлля, Кафку, Сэлинджера, Фолкнера, Воннегута. Если учесть, что в иное время публикация западных современных классиков была сродни раздаче пайков, то есть – помалу, редко и для избранных, можно представить, в какой праздник превращалась для многих читателей новая книга, переведенная Райт-Ковалевой. Как однажды выразился Михаил Сергеевич Горбачёв, «пир духа».

Сергей Довлатов в молодые годы служил литературным секретарем у прозаика Веры Пановой, классика соцреализма и лауреата трех Сталинских премий. И вот как-то Вера Фёдоровна спросила его:

«– У кого, по-вашему, самый лучший русский язык?..

– У Риты Ковалевой…

– Значит, Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин?

– Без всякого сомнения.

Панова задумалась и говорит:

– Как это страшно!..»{138}

Действительно страшно. Столько наплодили у себя классиков, даже улиц в Москве не хватало, чтобы всех увековечить, а Воннегут все равно звучит лучше Федина. Так считал Довлатов. А про Панову теперь говорят: у нее сам Довлатов секретарем был!

В поликлинике Рита Яковлевна сама подошла к одинокому Войновичу, шепотом пригласив зайти к ней в гости на Красноармейскую, соблюдая конспирацию:

– На днях ко мне приедет один сумасшедший американец, он хочет вас переводить. Но не забывайте, что меня нужно беречь… Вы приходите просто так, без звонка. Хотя да… у нас ведь лифтерши.

– Насчет лифтерши не беспокойтесь, я приду в маске, – остроумно ответил Войнович.

Почему без звонка? Потому что телефон Войновича могли прослушивать. А при чем здесь лифтерша? Лифтерши вполне могли быть осведомителями. Так повелось еще с 1930-х годов. Варвара Шкловская, дочь Виктора Шкловского, не боявшегося принимать у себя в Лаврушинском переулке тех, кого освобождали из лагерей, вспоминала, что у них на лестнице дежурила «стучавшая» лифтерша. Потому на ночь никого из бывших зэков не оставляли. В то же время «своих» стукачей берегли, ибо появление новых грозило неприятностями.

Стукачей хватало и среди писателей, причем всегда. Но называлось это по-другому: сотрудничество. Критик Евгений Сидоров в своих «Записках из-под полы» рассказывает: «Когда некто Зубков, офицер Госбезопасности, которого я неоднократно видел в ЦДЛ, вдруг появился в моей квартире на Суворовском и стал предлагать сотрудничество, я отговорился тем, что работаю в Академии общественных наук при ЦК КПСС, и этого вполне достаточно. На прощание гость сказал: “Напрасно вы отказались помогать нам, вы даже не представляете, какие авторитетные люди в московской писательской организации охотно работают с нами”»{139}.

Исключенные из Союза писателей, кстати говоря, могли пользоваться поликлиникой. Известна шутка Александра Галича: «Александр Галич, член поликлиники Литфонда». С Александром Аркадьевичем вообще произошла любопытная история. Первоначально его, пережившего три инфаркта, хотели «открепить» от поликлиники Литфонда. 7 марта 1972 года Александр Гладков отметил в своем дневнике: «К. Ваншенкин, являющийся членом Совета Литфонда, подтвердил, что Галич исключен и из Литфонда, но что это не обсуждалось, а сделано механически – так полагается. Я напомнил о Пастернаке. Он говорит, что тогда вот было решение сделать для Б. Л. исключение из правил и оставить его в Литфонде»{140}.

Эта позорная формулировка – «член Литфонда Пастернак» вызвала бурю негодования у тех, кто прочитал официальное сообщение о смерти поэта в советских газетах. Возмущался Самуил Маршак: «Я взял газету, в которой что-то было завернуто, и вдруг читаю: “член Литфонда – Пастернак”. Мерзавцы! Мстительные мерзавцы! Меня как кнутом по лицу». Эти слова приводит в своем дневнике Лидия Чуковская, которая 1 июня 1960 года также отметила: «В “Литературе и жизни” объявление: “Литфонд с глубоким прискорбием сообщает о смерти члена Литфонда, Бориса Леонидовича Пастернака”. Не велика честь принадлежать к ихнему – и моему – Союзу. И сейчас, когда