Выражение лица Макара Филипыча стороннему наблюдателю описать было бы трудно, но он, сторонний наблюдатель, постаравшись, мог бы предположить следующую полуоформленную мысль в голове Принца. Какая жалость, что сойти с ума непросто! И вот оно, казалось бы, уже близко, а все никак. Но если поднапрячься, поддавшись происходящему безумию – а вдруг получится? И тогда – черт с ним, с десятым октагоном, и да случится же идиотическое хихикание, и да здравствует белая палата и макраме в игровой комнате!

Занавес распахнулся. Над сценой, как Тарзан, промчался ненавистный орк Степанов на канате, а вслед протопала по настилу толпа танцоров; среди них подпрыгивал, пытаясь дотянуться до орка, охранник Матвей. Солист балета сидел на полу и держался за голову. Правая кулиса пылала. Машинист сцены метался между своей прямой обязанностью и пожарной безопасностью и, не сумев затушить пламя взмахами горящей в его руке газеты, вернулся к рычагам. Степанов пролетел обратно. Занавес закрылся.

Зал был совершенно пуст. Макар Филипыч моргнул. На большее он не был способен.

Занавес распахнулся. Те же и огнетушитель. Степанов снова осуществил полет над сценой, на этот раз с красным баллоном. Девушка-пойстерша гналась за ним, вращая огонь, а ее коллега ухитрилась запрыгнуть на канат и почти доставала до беспредельщика горящими фитилями, крутя их одной рукой, как пращу. Струя пены окатила сначала одну пойстершу, потом другую с ног до головы. Достигнув противоположной стены, Степанов оттолкнулся ногой и начал обратный путь. Облепленная пеной пойстерша шмякнулась об стену, пока протирала глаза, и мягко сползла с каната. Матвей подпрыгивал.

Последовав примеру бунтаря, Серый ухватился за другой канат и устремился Степанову навстречу, но посреди сцены звонко познакомился с огнетушителем в прямом, непосредственном физическом контакте и выпустил канат из рук так внезапно, что тот продолжил поступательное движение, а Серый – нет. Макар Филипыч поморщился и поежился. Занавес закрылся.

В кабинет вбежал разволновавшийся Корней. Увидев, что Принц уже в курсе и наблюдает за ходом преследования, присоединился к нему в импровизированной трансформации из гонца с недоброй вестью в адъютанта, обозревающего на возвышении Бородинскую битву под боком у своего Наполеона.

Степанов вывалился на просцениум между половинок занавеса, его потащили обратно за ноги, но бунтарь уцепился за гриф брошенного контрабаса в оркестровой яме, проволок его за собой, и, уже снова исчезая за занавесом, обрушил инструмент на голову, принадлежавшую, кажется, Матвею.

Лебедки снова потащили занавес в разные стороны. Солист балета уползал со сцены. Огонь перекинулся с кулис на балки, где-то лопнул прожектор. Степанов очутился у пульта управления и дергал за рычаги.

– Быстро он… освоился… – хмыкнул Корней, холодея изнутри и мысленно разжаловав самого себя из адъютанта в услужливого денщика. – Думаете, амулет на нем?

На сцене рушились декорации. Запущенный Женей механизм сдвигал все колосники к авансцене; задники ползли к занавесу, складываясь в один, набирая скорость и круша все на своем пути. Петя замешкался на помосте, и его сбило с ног.

– Любит он ее, – сказал Принц мрачно, обращаясь как будто не к Корнею. – Так вот. Культивируешь магию веками, а потом кто-нибудь в кого-нибудь втюрится, и все насмарку.

Гипсовая колонна покатилась в зал, с треском вклинившись между креслами и своротив их в разные стороны; занавес слетел с крепежей от удара колосников и обмяк, накрывая оркестровую яму, как сложенное знамя, а за ним беспорядочной шрапнелью посыпались обломки тлеющих декораций, как из кузова мусоровозки. Среди них зигзагами вилял Петя, ковыляя, отскакивая, скатываясь по полотну занавеса в зрительный зал. В завесе дыма и пыли Степанов спрыгнул со сцены, высматривая пути отступлений.

– «Сила любви»? – Корней нервно хихикнул. – Вот вы, Макар Филипыч, такой большой, а все в сказки верите.

Корней тут же понял, что этого ему говорить не стоило. Принц повернулся к нему. Его ледяные фиолетовые глаза не выражали ничего, но сквозь них Корней вдруг увидел бездонное продолжение, как глыбу айсберга под водой за скромной льдиной на поверхности, и словно осознал вдруг, насколько холоднее был на самом деле холодный взгляд Принца, не бросающий в дрожь зимний сквозняк, скорее, цунами из жидкого водорода. Ему вспомнилась статья из журнала «Наука и техника», впечатлившая его лет в двенадцать: последнее, что впечатлило его до листовки «Вступи в охрану Принца. Элитная служба – высшая сознательность!». В статье была фраза: «Если айсберг синего цвета, то, скорее всего, ему больше тысячи лет…»

Корней поднес к губам рацию, облизнул пересохшие губы и произнес:

– Применить оружие. Повторяю, применить оружие!

Женя был окружен. Прямо по курсу, в проходе по центру партера, на него шел Петя с детским бластером, припадая на правую ногу. На флангах путь отсекали еще двое – молодой с водным ружьем и седоватый с пистолетом, похожим на настоящий – хмурые стражи у запертых дверей с надписью «Выход», широко расставленные по-ковбойски ноги.

Петя остановился в четвертом ряду – достаточно далеко, чтобы не стрелять в упор, но и в меру близко, чтобы случайно не лохануться.

Когда он занес руку для выстрела, Женя ощутил паническую потребность куда-нибудь ринуться и отчаяние, потому что ринуться было некуда, и эти две противоборствующие силы рвали ему мозг в шизофреническом неистовстве. Последнее, что ему подумалось – как глупо погибнуть с арбузной жвачкой во рту. В момент, когда на Петином запястье вспыхнули часы, Женя действовал уже исключительно на инстинктах. Его руки сделали за него то единственное, что скомандовала его голова туловищу. Он заслонился первым попавшимся среди сценического мусора предметом, и этим предметом оказалась медная тарсика.

Его отбросило к бортику оркестровой ямы. В глазах потемнело, но он успел еще увидеть, как луч Петиного бластера раздробился на сотню лучиков, целый сноп, пальнувший одновременной батареей по всей дуге зрительного зала в ответном направлении.

Петя не столько увернулся от взрывной волны, сколько был распластан ею, подкосившись на травмированной ноге. Его костюм был мгновенно изрешечен под углом в мелкую дырочку, как и ряды сидений, вспоротые лучами, словно пулями, и ковровое покрытие, и лепнина ярусных балконов, взорвалась алмазным фонтаном гигантская люстра, брызнули штукатуркой стены, и напоследок оглушительно лопнуло секретное окно кабинета Макара Филипыча, и черная портьера метнулась в глубь кабинета и мягко опустилась обратно, дымясь дробной россыпью свежих прожогов.

Усаженный на пол взрывом, Макар Филипыч задумчиво пробормотал сидящему рядом Корнею:

– Реконструкцию театра придется продлить. Иди, гаси своего курилку сам, гаси его скорее и наверняка, пока он нам полгорода не разворотил. Я не могу его больше видеть, понимаешь? Я чешусь от одной мысли, что он еще дышит. На меня такая мысль действует, как стригущий лишай. Иди!

Макар Филипыч поднялся на ноги и добавил: