— Ну, беги, — перекрестив девушку, управитель чмокнул ее в лоб. — Ох, и умна же ты, Настена! Ну, надо ж удумать — пожар!

* * *

Двое судей явно были монастырскими служками — в рясах и темных клобуках, третий же — явно подьячий или даже дьяк. Или воеводский, или с какого-то приказу… из Поместного или Разрядного, да. Кафтан хоть и темен, словно монашеская ряса, да из недешевого аглицкого сукна пошит — уж в этом-то Бутурлин разбирался. И пошит не как-нибудь, а ладно, по всей фигуре пригнан. Окромя кафтана — еще и коричневатого цвета летник с серебряными пуговицами, и добрые сапоги. Так поклонники Кальвина-пастора одеваться любят: вроде бы и неброско, да справно.

Он-то — дьяк этот или подьячий — и был на суде за главного. Сидел за длинным столом неприметненько, с краюшку, вроде как так просто заглянул, послушать. Однако же бороденкой реденькой тряс и вид имел самый злохитрый. Монастырские все на него косились и каждому слову внимали со всем тщанием, что вообще-то на них было совсем не похоже: Тихвинский посад издревле принадлежал Большому Богородичному монастырю, и все тут по слову игумена делалось. Игумен, отец Иосиф, и был здесь — закон. Однако ж — не в этом случае. Так уж — по всему — выходило.

Суд и проходил здесь же, в обители, в одной из гостевых келий, куда по очереди вызвали толпившихся в людской видоков-свидетелей. Все, как и предполагал Бутурлин — всему причиной то самое озерко. Ну и его «разбой».

Лесное озерцо судьи, ссылаясь на бумаги Поместного приказа, однозначно квалифицировали как принадлежащее боярину Анкудину Хомякину, то есть для Никиты Петровича — чужое. Таким образом, дело явно вели к неправомерному завладению или, скорее, к таковой попытке. Нападение же Бутурлина и его людей на хомякинскую усадьбу рассматривалось как разбой и татьба.

— Да я ж людишек своих спасал, ага!

Ага, куда там! Кричи, не кричи — никто Никиту Петровича слушать не собирался вовсе. По всему, дело уже было разрешено заранее, оставалось лишь внешне его оформить, придав требуемую законность, точнее — видимость таковой.

— Признать виновным…

— Как — виновным? Да я вам… Я жалобу напишу! В Разрядный приказ! Воеводе! Самому государю!

— …признать виновным в совершении преступления более чем в третий раз…

Ишь ты, суки — посчитали! Бутурлин дернулся и поник головой, понимая, что словами тут ничего не сделаешь.

— И приговорить к простой казни…

К простой… Значит, не колесуют…

— В виде повешения…

— Повесить?! Меня? Однодворца? Дворянина российского?! Да вы совсем осатанели, что ль? Голову лучше рубите, ага!

Никита попытался было дать в ухо стоявшему рядом стрельцу да дать деру… Куда там! Руки-ноги — в цепях — заковали! Особо не дернешься и не сбежишь. Вот ведь сволота!

— Имущества лишить…

— Что-о? Еще и имущество?

Вот уж точно — сволота! Ах, Хомякин, ну, гад…

Сразу же после суда лоцмана снова препроводили в узилище — дожидаться казни. Сразу же казнить никак не могли, по причине отсутствия посадского палача Саввы Гордеева, коий вот уже третью неделю находился в Новгороде, будучи отправленным туда по важному делу о шведском заговоре. Многие новгородские купчишки, вишь ты, снова замыслили передаться свеям, как уже случалось когда-то, и не так уж давно — в Смуту. Вот и понадобилась помощь новгородским палачам-катам — сами не управлялись.

Обо всем этом рассказал Никите новый сосед по узилищу иконописец-богомаз Иван Шомушский, человек еще в достаточной мере молодой, но с виду чрезвычайно благообразный и серьезный — с длинными, тщательно расчесанными волосами, редковатыми усиками и бородкой. Сего богомаза поместили сюда по доносу одного из монастырских служек, некоего Алексия Коровы, и донос тот был лжою, что, не на шутку горячась, и доказывал иконописец своему ушлому соседушке.

— Па-анимаешь, Никита Петрович, я ведь тони-то монастырские на Паше-реке не трогал и рыбу из нее, упаси, Боже, не крал! Просто подошел, па-анимаешь… Загляделся — красота-то какая! И вот подумалось мне — а как бы красоту такую на иконе изобразить? Словно бы Иисус не в Палестине, а как бы здесь, у нас… По воде, аки по суху, па-анимаешь?

— Я-то понимаю, — растянувшись на соломе, негромко рассмеялся Бутурлин. — Но вот, боюсь, отче Иосиф новации сей не поймет.

— Чего не поймет? — богомаз похлопал глазами.

— Новации, — хмыкнул Никита Петрович. — Слово такое, немецкое. Означает — не по канонам.

Иван тотчас же закивал, задумчиво теребя бородку:

— Ой — да, ой, не по канонам, па-анимаешь!

— Ну, вот. Сам подумай, что с тобой игумен за такое предложение сделает?

— Епитимью наложит, — кивнув, перекрестился иконописец. — И это еще — самое малое…

Никита Петрович усмехнулся и вытащил запутавшуюся в бороде соломинку:

— Так что тебе лучше об том и не говорить. Лучше в краже признаться.

— Да не тать я, па-анимаешь?! — снова перекрестил лоб богомаз. — Не тать!

— Так, а служка-то монастырский, этот как его… Алексий Корова, — Бутурлин задумчиво пожевал соломинку, брошенную в уголок рта. — Он же тебя видел.

— Так, па-анима-аешь, видел, как я рядом с тоней стоял.

— Ну, вот — раз стоял, на тебя всю пропавшую рыбу и спишут, — встав, Никита утешающе похлопал художника по плечу. — Да не переживай ты так! Плетей дадут — подумаешь! Всего-то делов. Уж точно за рыбу казнить не станут. А вот за придумки твои с Иисусом — могут и упечь! Никон-патриарх к сим нововведениям сам знаешь, как… Хочешь на костер?

— Хочу, чтобы красота не пропала! — упрямо набычился Иван. — Па-анимаешь, чтоб не токмо язм ее видел, чтоб все…

— Ну, это тебе просто картину писать надобно. Называется по-французски — пей-заж.

Повернувшись к маленькому, под самым потолком, оконцу, Бутурлин изобразил рукою движение кисти.

— Пей-заж… — шепотом повторил художник.

— Да ты у многих тихвинских видел, наверное. В домах, на свейский манер, вешают.

— На свейский… — Иван Шомушский ахнул и обхватил голову руками. — А прознает кто? Тут, па-анимаешь, епитимией не отделаешься.

— А ты картину сию тайно пиши, — зевнув, подучил Никита. — Потом мне передашь, я в Ниен отвезу — там ее точно купят! Еще и деньгу заработаешь.

— Деньгу?

— Тьфу ты, Господи! — сплюнув, Бутурлин с досадой тряхнул шевелюрой, опомнился. — О чем это я говорю-то? Какой, к чертям собачьим, Ниен, какая картина? Меня ж не сегодня-завтра казнят — повесят. Нет, ты слышал, Ваня? По-ве-сят! Это — меня, помещика и дворянина российского.

— Неправильно, — подняв голову, выразил свою поддержку художник. — Не должны вешать!

— Вот! И я говорю…