Выпив, поцеловались. Боярин в бороду рассмеялся:

— Эх, и хороша ж ты, Настена! Взял бы тя к себе, в Новгород… Да боюсь, супружница, Анфиса Борисовна, добром не примет. Может и скалкой двинуть!

Холопка округлила глаза:

— Неужто скалкой?

— А то и сковородой! — со смехом поведал Хомякин. — Один раз так звезданула… Прямо искры из глаз! Одначе за дело, за дело… Привез я как-то из похода одну турчанку… молод тогда был, горяч!

— Расскажи, батюшко, — прильнула Настена. — Очень уж любопытно послушать.

— Ну уж, коли любопытно, послушай…

Много чего рассказал холопке боярин, много чего поведал. Так вот как-то само собой поучилось, вышло. Что-то человеческое, долго и подспудно дремавшее, вдруг шевельнулось в душе Хомякина при взгляде на прильнувшую к нему девку. Вдруг вспомнилась молодость, как воевал с татарами да с поляками, да как вынесли его — было дело — с поля боя раненым, едва не убитым. И как турчанка та — Турсанай — потом пленителя своего выхаживала. Влюбилась, наверное — Анкудин тогда был молодец — орел! А потом пришлось турчанку продать. Деньги понадобились. Продал. Как предал. Да много кого из друзей своих прежних предал. Пожалуй, один друг и остался — князь Петр Иваныч Потемкин. Воевода. К нему посейчас и ехать… Да на соседа не забыть пожаловаться! Времена нынче суровые, военные… Ох, не пожалует князюшка худородного выскочку, ох, не пожалует!

— Ой, господине! — холопка вдруг испуганно отпрянула, в карих, с лукавыми золотистыми чертиками, глазах ее явственно мелькнул страх. — Взгляд-то у тебя какой — смертушка!

— Боишься? — усмехнулся боярин. — Не боись, плеткой больше угощать не стану. Люба ты мне стала, дщерь! Не ведаю, почему — а люба. Плесни-ко винца еще… Да собираться стану.

Выпив вина, Хомякин надел кафтан, а поверх него — с помощью Настены — и узорчато расшитую ферязь. Усевшись на ложе, натянул сапоги — опять же, холопка-раба помогала.

— Ты это… — уходя, Анкудей Иванович обернулся на пороге. — Тимоху более не бойся — слова противу тебя не посмеет сказать! Наоборот — ты про него все мне докладывать будешь. Обо всем, что тут, на усадьбе тихвинской, деется. Весточки с купцами верными слать станешь. Купцов тех я тебе укажу.

— Все сделаю, господине, — едва успев одеться, Настена бухнулась на колени, целуя господские сапоги и старательно пряча радость. — Не сумлевайся — все…

— Верю, что сделаешь, — ухмыльнувшись, боярин сунул руку в объемистый, висевший на шитом золотом поясе кошель и, вытащив оттуда большой серебряный талер, протянул монету девчонке. — На вот, раба! Бери.

Мгновенно спрятав подарок — как и не было, — холопка рассыпалась в благодарностях… Впрочем, Хомякин ее не слушал — ушел, надо было дела делать. Спускаясь по лестнице, улыбался — много ли бабе надо? Сперва плеточкой постегай маленько, потом приголубь, одари — и все. Твоя она навеки.

Так думал боярин, однако вот Настена рассуждала по-другому. Совсем даже наоборот. Хотя — кто ее спросит-то? Не положено деве сей рассуждать-думать, кто она такая-то? Бесправная и безмозглая холопка, раба.

Бесправная — да… Но не безмозглая… не совсем уж, да…

* * *

Четверо стрельцов вошли в кружал быстро, можно сказать — ворвались. Красные кафтаны, желтые кушаки. Сабли и — вроде бы не положенные «по прибору» — пистолеты.

— Кто из вас Никита Бутурлин, господа? — обведя внимательным взглядом всю честную компанию, спросил черноусый молодец, по всей видимости — старший. — Князь Петр Иванович Потемкин к себе сей момент требует!

Вот это и спасло стрельцов. Схватившись было за нож, лоцман расслабленно улыбнулся:

— Ну, я Бутурлин. Что от меня господину воеводе надобно?

— А вот от него и узнаешь! Идем.

Пожав плечами, молодой человек спокойно зашагал следом за стрельцами, не обращая внимания на то, что ведут-то его — как схваченного, арестованного. Саблю забрали, пистоль, только что руки не связали. Ну, так со связанными-то руками на коне — попробуй-ка!

Да и черт с ней, с саблей, такие уж в государстве российском порядки — чтоб никто с оружием на государев двор не входил! Какие там сабли… Вот и воевода, Петр Иванович, верно, с государя пример берет.

Вместе со стрельцами Бутурлин проехал по торговой площади, мимо купеческих лавок, мимо храмов, мимо колокольни и важни — таможенной избы. Впереди засверкал белыми стенами монастырь — шатровая звонница, луковичные колокольни собора…

Остановившись у ворот обители, вся процессия спешилась, стрельцы, разом сняв шапки, перекрестились. То же самое проделал и Никита Петрович, немало подивившись тому, что стрельцы-то — обычно пеши. А эти вот оказались конными, да еще с пистолетами, без тяжелых мушкетов-пищалей. Прямо рейтары какие-то, а не стрельцы! Эх — вот бы вправду в рейтарский полк, послужить! Уж на войне-то всяко бы дослужился до капитана. А то б и до майора, да.

— Пошли!

Вот тут Бутурлин все же немножко напрягся: интересно, чего это его на монастырский двор повели? Ах, да, верно, воевода-князь как раз здесь и расположился, у приятеля своего, архимандрита Иосифа. Ну, не в походной же палатке князюшке ночевать? Чай, не по чину.

Однако же…

— Сюда вон иди…

Однако зачем же в подвал-то? Черт побери, в темницу! Да! Так оно и есть!

— За что же, ребята?!

— Тихо сиди, — уперся в грудь пистолет. — И княжьего суда жди.

— Да почто же суд-то? Эй!

Стрельцы ничего не ответили. Ушли. Захлопнулась с лязгом решетка.

— И вот — снова узилище, хм, — растянувшись на старой соломе, задумчиво протянул молодой человек. — Дежавю, как бы на это сказали философы, какой-нибудь Жан Боден или Монтень… Да-да, Монтень! Именно. Бич человека — это воображаемое знание. Поистине — золотые слова. Мы все думаем, что что-то знаем. Вот и язм, грешный, вообразил, что воевода вдруг с чего-то вспомнил о каком-то маленьком человечке… однодворце, да того хуже — лоцмане! Ну да, делать ему нечего… Однако же — что еще за суд? Неужто хомякинские успели нажаловаться? Однако быстры. Ладно. Еще поглядим, чья возьмет! То, что озерко — Хомякина — вилами по воде писано. Уж всяко оспорить можно.

Рассуждая таким образом, узник несколько повеселел и даже принялся насвистывать какую-то привязчивую охотничью песню. Про перепелов.

— Ой, перепела-ла-ла…

Так как-то…

* * *

Пока Никита Петрович наслаждался тишиной и покоем в узилище, холопка Настена едва дождалась отъезда боярина. Как тот отъехал, юная красотка тут же повязала голову льняным платком да, прихватив объемистую корзину, подалась на посад. Воротный страж распахнул пред нею ворота беспрекословно, ничего даже и не спросил — и это было хорошо, славно.

Постоялый двор на Романецкой улице девушка отыскала быстро. Правда вот, государева служилого человека Никиты Бутурлина там не оказалось, зато был на месте слуга — рыжий нескладный с виду парень с забавным, густо усыпанным веснушками, лицом. Звали его Ленькой.