— А Колдунья знает?

— Сиротка-то? Она маленькая еще, да и ума лишилась после исчезновения отца и матери. Она молчаливая, но добрая. Знает ли, не знает, это если вдруг Колдун-отец ей рассказывал. А чего ж ты есть перестал, господин Служитель? Или сливки скисли?

— Что ты!

Тактио открыла люк в полу и сказала мне:

— Хорошо, что Титул запретил мне являться, уж как легко дышится мне без них. Я пойду за завтраком, и сюда принесу.

Она ушла, и вскоре я увидел, как она легким своим шагом направилась в кухни. Вот опять Колдунья столкнется с посланником Ордена и не увидит его… как же легко прослыть безумцем, не будучи таковым, а истинные сумасшедшие легко сходят за здравых людей.

— А вот и она!

— Доброе утро. Какой чудный аромат сегодня царит здесь.

— Ягодная начинка для пирога к обеду готовится, госпожа. Чего на завтрак изволите?

— Что ни дашь, все буду, я голодна.

Кухарка усмехнулась, обратившись к Ауруму:

— А все равно как соломинка, правда? Сейчас я тебе гренок горячих сделаю.

— Только сложи мне в корзинку, пожалуйста, я к себе поднимусь. Не хочу надолго Башню покидать, боюсь на глаза Титулу попасться. Разгневала я его.

— Не печальтесь поэтому. Вы же любите какао, госпожа, выпейте чашечку и вам будет лучше.

— А я и не печалюсь. Расскажи мне лучше о госте, что прибыл в Замок на днях? Ты его видела?

Кухарка удивленно отставила свою сковородку.

— Вот и раз! Так сама и спроси, или ты совсем оробела, что ко мне с таким вопросом, а не к нему? Да ведь и не вежливо так, говоришь, словно его здесь и нет.

Тактио огляделась, увидела на столе чашку с водой, да тарелку:

— Он был здесь? Я бы может и заговорила с ним, да ты права, боязно мне немного. Человек он сторонний, Служитель, станет ли он с Колдуньей разговаривать?

— Одно название в тебе, что Колдунья, а равно как я — человек простой, с бальзамом целебным от отца в наследство, — она жалостливо провела рукой по голове девушки, понимая, что не видит она Аурума, — Вот кто целителем был от Неба, не на этой земле сказано будет. Вот твои гренки, в пиалу сложила, забирай, и сливок поставила. Ешь на здоровье.

Она отдала Тактио корзинку.

— А что про гостя-то, что за человек? Бояться его или он с добром?

— Да как же — святой человек и со злом придет? Да и куда? В саму зла обитель? Уж чего страшиться под этими крышами, если сами мы и спим и пробуждаемся рядом с Духом затаенным…

— И я пойду, — засобирался Аурум, — спасибо, хозяюшка.

— Ступайте. К обеду пироги будут.

Он пошел по пятам, как вчера шел, только теперь гость намерился проникнуть вслед за ней и в покои. Девушка шла, не видя, и потому дверь для постороннего закрыться не успела, и Аурум проник в Башню Колдовства первым посторонним за долгие годы. Только из люка показался, как я застыл, выпрямившись, и остался лежать на полке.

— Милый мой Патрик, — Тактио поставила корзинку на стол, — как же ты счастлив, что можешь не чувствовать голода, и как же несчастен, что не ощутишь этого вкуса.

Аурум в это время осторожно осматривал все, ничего не трогая, а лишь наблюдая.

— Что за чары ты на тебе? — прошептал он, словно боясь, что все же девушка его услышит. — Я есть, но ты не видишь меня и не говоришь со мной, но ты видишь кого-то и говоришь с кем-то, кого нет. Кто таков Патрик?

— Я спросила кухарку о госте, но она так странно ответила, что я ничего не поняла. Отчего она жалеет меня? Хотя пусть лучше жалеет, чем палкой бьет, как Титул. Она добрая женщина. Посидишь со мной?

Колдунья собралась есть, приготовив ложку и налив сливок в пиалу. Огляделась, как Аурум, вокруг себя, чтобы найти меня глазами. Потом взглянула наверх.

— Ты чего там?

— Ты говоришь с куклой! — Он тоже меня увидел. — О, Небо, что творит одиночество с людьми. Бедная девочка, ты и впрямь не в себе. Но говорит с воображаемым другом не столь странно, сколь не замечать живых рядом с собой.

— Патрик, ведь ты же не спишь? Ты же не знаешь сна, что ты улегся там?

В голосе зазвучали тревожные нотки, и она сама, поставив табурет и встав на него, решила снять меня с полки. Я оказался в ее руках, в объятиях тонких шерстяных перчаток, но ни подать голоса, ни шевельнуться я не мог.

— Патрик… — в глазах Тактио отразился неподдельный испуг, и она сжала пальцами мою грудь, чуть встряхнув. — Что с тобой? Отчего ты нем? Отчего недвижим?

— Это кукла, милая Тактио, — Аурум подошел сзади, и решил вдруг по-иному обратить на себя внимание, дотронувшись до ее плеча. — Или для тебя он говорил и двигался?

Но Колдунья не почувствовала и касания. Несколько секунд она пронзала мое белое и гладкое лицо без черт своим пытливым взглядом, а потом в нем отразился ужас. Она затряслась, соскочила с табуретки, едва не упав. Уложила меня на стол, и, стянув свои перчатки, коснулась деревянного лба голыми пальцами. Я не оживал. Не появлялось на коже алых узоров, не шли токи жизни, и я был для нее бездушен и мертв.

— Патрик!

Во весь голос закричала Тактио, и мне показалось, что сейчас моя душа разорвется на части от желания ответить ей и от невозможности сделать этого. Я дал обещание. И ничего не зависело сейчас от моей воли, была лишь воля ее. Если бы она крикнула «Оживи!», отменяя первую просьбу, я бы смог.

— За что? Почему?!

— Оставь игрушку, — попытался вразумить ее Аурум, но видя, что бесполезно говорить, когда тебя никогда не услышат, попятился к выходу. — Или ты, правда, безумна, или здесь иная загадка кроется. Я про все узнаю, про все выведаю. Ибо Замок скоро падет, я стану тому свидетелем, и проснувшегося Духа я уничтожу силами света и истины…

Я поверить не мог в то, что он произнес. Что за речи? Отчего Замок падет? Слова подозрительны, но в душе его по-прежнему я не видел ни тени! Едва Аурум прикрыл за собою люк, как оцепенение спало с меня, и я протянул к госпоже свою мягкую руку.

Тактио разрыдалась, и прижала к самому сердцу, обхватив ладонями все мое тело.

— Ты жив! Зачем ты так зло пошутил надо мной?!

— В покоях был посторонний, а я обещал тебе…

— Никогда! Никогда! Никогда так не делай! Я запрещаю тебе! Запрещаю притворяться обычной куклой! Я же умру без тебя, у меня же никого нет, кроме тебя…

Она приподняла меня, и я ощутил мокрый от слез поцелуй. Губы коснулись дерева, а ощутил я его душой, и воспарил от счастья так высоко, куда недотягивались ни мои оковы, ни мои грехи, ни мои страдания. А Тактио, уже успокаиваясь и даже смеясь от облегчения, все прижимала меня к себе, не желая отпускать.

— Я так люблю тебя, мой пилигрим.