* * *

Паника стала постоянным спутником того человека, кто спустя несколько месяцев затаился в углу кафе, куда не добирался яркий послеполуденный июньский свет. Он все время напоминал себе: заглядывай в путеводитель, прихлебывай пахнущий яблоком чай.

Передняя часть кафе была полностью застеклена, и сквозь огромные окна он наблюдал жизнь на узкой стамбульской улице, по которой туристы и местные жители перемещались между Галатской башней и Золотым Рогом. Любая мелочь приобретала огромный смысл – и серебряный браслет на женском запястье, заискрившийся под лучами солнца, и само запястье. Голоса, перекликавшиеся поверх призыва муэдзинов с городских минаретов, и шум торговли, продолжавшейся бесперебойно, словно пение муэдзинов не заслуживало большего внимания, чем автомобильные гудки. В начищенном подносе на столе он видел отражение щуплого, не бросающегося в глаза паренька с Престон-роуд – образ, который только что вернул к жизни парикмахер в соседнем квартале. Теперь это лицо казалось обманчивым, ведь те, кто знал его, когда он был тем пареньком, решат, будто все еще его знают. Он провел рукой по чисто выбритому подбородку, беспокоясь, что цвет кожи здесь разительно отличается от всего лица, натянул бейсбольную кепку пониже на коротко постриженные волосы, согнулся…

– Отвезите меня подальше, туда, где я смогу купить себе одежду! – попросил он водителя, когда отбежал подальше от магазина электроники и сумел, отчаянно размахивая руками, остановить такси.

Потом он позвонил Анике.

За столиком снаружи чей-то голос гремел, рассуждая взволнованно о «месте встречи Азии и Европы». Давно устаревшие понятия, неужели кто-то еще придает им смысл? Язык насилия, которым говорят власти всех народов, уничтожил скрытые под этой поверхностью различия. Мимо прошли две девушки, смеющиеся, не знающие страха. Этот смех – глубокий, от горла до самого живота – ошеломил его сильнее, чем браслеты и запястья. А может быть, только за то, что на поверхности, и стоило драться. Он припомнил, каково это было – плыть на волнах свободы и безопасности, чувствовать, как колышет его эта поверхность, – и сердце сдавила тоска.

Он снова уткнулся в книгу. Слова на странице, тускло подсвеченной лампой под потолком, не обретали смысла. Сверните с улицы Низама Каддеси и пройдите к берегу по Хамлачи Сокаджи, так вы доберетесь до виллы Льва Троцкого – разрушенной, вокруг запущенный сад. Немыслимо – приглашение в мир, где можно провести вторую половину дня, неторопливо, зигзагами улочек, спускаясь к морю, останавливаясь возле руин дома, где жила когда-то знаменитость. Нет, даже не приглашение: эти слова утверждали, будто ты уже принадлежишь к этому миру, будто ты непременно направишься к дому Троцкого. Такие обещания, такая уверенность. Было ли у него прошлое, когда он легко мог выбрать именно такую жизнь – дешевые перелеты, молодежные хостелы? А почему бы и нет? Он мог бы вместе с Аникой повернуть с улицы Низама Каддеси и пойти к морю. Но нет, Исма бы им не дала. «Я принесла себя в жертву и много лет работала в химчистке, чтобы у вас на столе была еда, а теперь ваш черед. Не получил стипендию – хотя бы часть счетов возьми на себя». Тут он осознал, как отчаянно мечтает возвратиться домой, – заметив, что даже Нему был бы рад увидеть, конфликтовать с ней по-старому, без опасных последствий. Если бы только ему разрешили вернуться, не выдали бы американским союзникам, которые упрячут его в тюрьму где-то далеко, куда не досягает закон. Возможно, теперь они лучше научились сохранять пленным жизнь, а может, жизнь и смерть не очень-то их волнуют, их интересует только информация, которой он почти не располагает – так мало знает, никто не поверит, что из него нельзя выбить больше. А может, им как раз нравится причинять людям боль. «Единственное, что уважают жестокие, – еще большая жестокость», – сказал Фарук прошлой осенью, в те дни, когда каждое его слово было полно мудрости и красоты. Он плотно вжал ноги в ковер. Покой – внешний покой – тоже один из уроков Фарука.

Он почувствовал, что вот-вот завопит во весь голос, давление на грудь становилось невыносимым, но тут наконец на экране телефона появилась Аника.

ПАСПОРТ И БИЛЕТ ГОТОВЫ. ВЫЛЕТ ЧЕРЕЗ ТРИ ЧАСА. НЕСУСЬ В АЭРОПОРТ.

Выключи КАПСЛОК, крикуха.

И НЕ РАССЧИТЫВАЙ ЧТО СМОЖЕШЬ КОМАНДОВАТЬ МНОЙ ИДИОТ.

И я тебя тоже люблю.

До скорого, Сенти.

До скорого, Менти.

Он заказал кофе и немного хлеба. Когда она прилетит, может быть, у них останется немного времени пройтись и посмотреть на разрушенную виллу в одичавшем саду. Бородатая широкоплечая фигура заслонила проход, тень легла почти до самой стены кафе. Кто-то расспрашивает официанта, как куда-то пройти. В Лондоне хватает домов и садов. Британское консульство и аэропорт – вот и все, что ему нужно в Стамбуле. Завтра в это время он будет снова на Престон-роуд. Иншаллах.

Телефон снова задребезжал, вызвав у Парвиза улыбку. Аника-Бояка. Он поднялся с места, вытащил из заднего кармана телефон, прочел:

Ты покойник, мой маленький воин.

* * *

Мужчина стоял на коленях в песке, неподвижно, только губы шевелились.

– Найди что-нибудь, сделай кляп, – велел Абу Раис, главный на аудиостудии Ракки. – Ни к чему нам этот фон.

Парвиз ринулся обратно в джип, на котором он и Абу Раис несколько минут назад подъехали к этой казавшейся киношной сцене. Зимнее голубое небо, ветер отсутствует полностью, ни одна песчинка не перекатится по пустыне, никаких признаков жизни, только этот человек на коленях и чуть в стороне палач поворачивает свой меч так и эдак, чтобы сталь уловила солнечный луч и превратилась в танцующий столп света. Открыв дверь джипа со стороны пассажира, Парвиз нырнул внутрь и там, скрытый от всех глаз, прислонился головой к кожаной подушке, попытался унять дрожь в руках – дрожь началась в тот самый миг, когда они с Абу Раисом вышли из машины и Парвиз понял, что сейчас произойдет.

Был уже конец марта. Он успел пережить скуку и тупость шариатских курсов, где выяснилось, что все, кого он любил, – неверные или вероотступники и обе эти категории заслуживают смерти, а также что носить футболки с надписями противоречит воле Аллаха, а еще Аллах запрещает неверно указывать людям дорогу или позволять своим женщинам садиться в общественных местах. Он пережил и военную подготовку, где убедился, что от страха тело способно совершать немыслимое, а еще узнал, что сверстники его отца, которые вели джихад в Боснии, Чечне и Кашмире, на зиму отправлялись домой к семьям. Вот из-за чего он плакал ночью в подушку, не потому, что окончательно понял – отец никогда его не любил (но и это он понял), но потому, что увидел наконец – он истинный сын своего отца, он тоже бросил родных, которые заслуживали иного, лучшего брата. Все это он пережил, и хотя к марту уже хорошо знал, на какой безрадостный, бессердечный и не знающий прощения мир променял свою жизнь, надеялся, что худшее уже позади. Его направили в отдел СМИ, там тоже учили, и на этот раз учеба ему понравилась, и теперь он работал на аудиостудии в Ракке и жил на той самой вилле (шотландцу подыскали жену, а француженка, на которую рассчитывал американец, в итоге побоялась приехать, и это была единственная за три месяца весть, порадовавшая Парвиза). Первые две недели на студии ему давали поручения, не требовавшие высокой квалификации, – почистить запись от шумов, навести порядок в разрозненных файлах Абу Раиса, но в этот день Абу Раис, обычно работавший в одиночку, велел Парвизу ехать с ним – нужно сделать важную запись «в поле». Юноша возгордился, несмотря даже на то, что после истории с Фаруком (после приезда в Ракку они больше не виделись) стал опасаться собственной нужды в отцовской фигуре, в одобрении от старшего.