* * *

За полгода до того он въехал под вечер в Ракку, желудок сжимали спазмы ужаса и восторга. Мотоцикл, проезжая мимо установленной на грузовике зенитке, громко чихнул – солдат тут же развернулся в их сторону с автоматом в руках. Это шутка, сказал Фарук, не напрягайся! Верхушки пальм наклонялись друг к другу на ветру, который не ощущался ниже, на уровне лица. Водитель, забиравший Фарука и Парвиза из стамбульского аэропорта, уверял, что при хорошем слухе можно разобрать, как листья пальм шепчут имя Аллаха.

У него лучший слух во всей компании, не удержался Парвиз. Он говорит «хороший» в смысле «святой», пояснил Фарук. Краска домов выцвела на солнце, но голоса птиц были праздничны и ярки. Над дорогой шуршал полиэтиленовый пакет, застрявший в электропроводах. Пекарь жонглировал плоской лепешкой размером со свою руку, у Парвиза слюна вожжой: с громким «плямс!» горячий, только что из печи хлеб шлепнулся на стол, прямо на тротуаре. Бородатые мужчины обступили кучку мотоциклов, двое – в длинных одеждах и мотоциклетных куртках, остальные просто в свитерах и штанах, что-то обсуждали на арабском. Минареты устремлялись высоко в небо – в час молитвы призыв муэдзина рикошетом отлетит от одной тонкой башни к другой. Танк, урча, проехал мимо памятника с двумя обезглавленными статуями. Маленькая девочка в желто-зеленом платье брела за двумя женщинами в черных никабах, густая вуаль скрывала их лица и даже глаза; Фарук замычал мелодию из популярной видеоигры с ниндзя, но один из сидевших в машине посоветовал ему проявить уважение к сестрам, или он сообщит о его поведении в Хисбу – впервые Парвиз услышал упоминание о военной полиции и увидел, как напрягся при этих словах Фарук. Ближе к центральной площади звуковой фон изменился, или же Парвиз перестал так внимательно вслушиваться: отвлекло иное – головы вражеских солдат, насаженные на пики. До странности невпечатляющее зрелище, словно в телевизоре. Однажды, иншаллах[10], здесь не останется врагов и на площади будут играть дети, сказал Фарук. В компании тех двух мужчин его английская речь все чаще пересыпалась арабскими выражениями и, наверное, именно поэтому зазвучала фальшиво. Дальше – другая часть города, побогаче: особняки, похожие на виллы, высокие многоквартирные дома, желтая и белая краска фасадов тоже ярче. Автомобиль остановился перед одной из двухэтажных вилл.

– Приехали, – сказал Фарук.

– Чье это? – спросил Парвиз, выходя из машины, дивясь роскоши и размерам дома. Три домика из его квартала свободно здесь уместились бы.

– Ништяки от нашего пресс-отдела, – сказал Фарук. Ткнул Парвиза локтем в бок, засмеялся, наслаждаясь его изумлением.

На крыльце виллы появились двое, оба чуть старше Парвиза. Один из Шотландии, другой из США. Назвались военными прозвищами, обняли его – формально, с Фаруком поздоровались как старые друзья. Оба – операторы, и да, джипы на подъездной дорожке принадлежат им – тоже ништяки от отдела прессы.

Внутри виллы обнаружились мраморные полы и выцветшие прямоугольники на стенах, где висели когда-то фотографии или картины. Очень просторная гостиная, вдоль стен стулья с прямыми спинками и диваны – чехлы на подушках с узором в цветочек, дальше парадная столовая с длинным столом. Коридоры заставлены коробками – наше оборудование, пояснил один из парней, чье прозвище Парвиз успел забыть, мысленно он именовал их Абу-Два-Имени и Абу-Три-Имени. В этой части дома было холодно, словно в мертвецкой, еще и жалюзи все закрыты. Но парни повели Парвиза наверх. Сказали, что живут они на самом деле там. Наверху было светло, свежий воздух и без лишней официальности – приятно.

Американец – Абу-Два-Имени – вывел его на круговую веранду, с которой открывался вид на сад, густые мазки цвета. День еще длился, но Парвиз с благодарностью закутался в плед, который протянул ему шотландец, Абу-Три-Имени, для защиты от прохладного ветра – «с Евфрата», и погрузился в синее кресло-мешок, неожиданный здесь предмет. Откуда-то возник мужчина – «это Исмаил, он состоит при доме», – поставил перед Парвизом серебряный поднос с чаем и печеньем. Доносился уже негромкий шум машин и мотоциклов, стук молотков, пение птиц, ветер свистел среди ветвей и между столбиками, составлявшими балюстраду веранды, танцевали опавшие цветы бугенвиллеи. Хотя головы на пиках и закутанные женщины его смутили, это синее небо и приветливость товарищей, расположившихся рядом на таких же пуфах, сулили тот лучший мир, в который устремился Парвиз.

– Однажды ты расскажешь нам свою историю, почему выбрал такое имя, – сказал американец. Он был чернокожий, очень высокий, улыбался во весь рот. Приятель его был тихий, очкастый отпрыск смешанного брака, наполовину шотландец, наполовину пакистанец. Американца заинтересовало боевое прозвище Парвиза Мохаммад бин Баграм, Фарук вписал его в анкету Парвиза на первом же контрольном пункте и явно гордился тем, что выбрал другу такое имя. Оно напоминало, ради чего принял мученичество его отец, и свидетельствовало, что новый Парвиз родился из жажды мести и справедливости, пояснил Фарук, лишив тем самым Парвиза возможности сказать, что это имя ему отвратительно. Впрочем, он быстро позабыл об этой проблеме: Фарук открыл его рюкзак, вынул паспорт и передал человеку за столом регистратора, у которого было такое же бездушное выражение лица, как у любого бюрократа в иных краях земли. «Спокойно, – сказал Фарук, – если паспорт тебе когда-нибудь понадобится, я заберу его и верну тебе. Но он никогда тебе не понадобится. Теперь ты гражданин аль-Давла – Халифата».

Парвиз постарался забыть про свой паспорт и спросил операторов, давно ли они тут живут. Они ответили, что провели здесь вместе два с небольшим месяца, однако дружба между ними возникла сразу, и такой глубины и силы, что они уверены: их души встречались в джанне[11] задолго до того, как воля Аллаха свела их в Ракке. Они дотрагивались до рук и плеч друг друга ласково и без смущения, и то, что могло бы показаться нелепым, казалось трогательным.

– Так же вышло и между этим юным воином и мной, – сказал Фарук, взъерошив Парвизу волосы. – Странно будет – не видеться с ним каждый день.

– А ты куда?

– На фронт. Я же боец, помнишь?

– Ты не останешься в Ракке? – Парвиз заметил, как американец качает головой, словно мальчишка на школьном дворе, давая знать приятелю, что кто-то слишком откровенно проявляет свои чувства (обычно из-за девочки), и попытался уравновесить вырвавшийся у него жалобный возглас, решительно задрав подбородок и как бы спрашивая: «А почему раньше-то не сказал?»

– Я по большей части сражаюсь вдали отсюда с неверными ублюдками, чтобы вы, мальчики, оставались в полной безопасности в своей студии с кондиционером.

– Хвастун! Если от вас, бойцов, все зависит, почему же нам больше платят? – уел его американец.

Шотландец поднял руку, обрывая этот разговор.

– Алхамдулилла, каждый из нас делает свое дело на путях Аллаха, а кто из нас лучше или хуже, можно судить лишь по его вере.