Магазин, где продавали салюты, длинный и разноцветный, был похож на коробочку из-под духов, подаренных мне Ирэной. Из магазина выходил парень с пакетом, полным всяких «взрывалок».

– Привет! – воскликнул он, завидев меня, и я узнала Ромку.

Надо же, никогда не видела его в куртке и шапке.

– Здрасьте, – сказал он моему папе и качнул пакетом. – А продавщица вышла. Оставила записку: «Перерыв – пять минут».

Папа протянул Ромке руку. Ромка покраснел и принялся стаскивать перчатку, которая, как назло, будто застряла у него на запястье. Мне стало жалко его. Я представила, как он шел бы со своей мамой и она протянула бы мне руку. Хорошо, что только мужчины обмениваются рукопожатиями!

– Ты историю выучила? – спросил Ромка.

– Исто-о-рию? – протянула я, искоса глянув на папу. – Ну… а что там задали?

– Ты что! Пять параграфов прочесть, проанализировать, пересказать! – воскликнул этот ботаник.

– Пойду-ка я в продуктовый, гляну на эти дурацкие ананасы, – пробормотал папа. – Хотя там наверняка очередь в километр.

Он неправильно истолковал мой взгляд! Я не хотела позориться при нем, не хотела, чтобы он думал, что какой-то парень умнее меня (даже если это правда), а папа решил, что я хотела остаться вдвоем с Ромкой.

Ну папуля! Иногда он излишне тактичен. А Ромка – слишком зануден. Как можно тридцать первого декабря думать об истории?

– Ты с родителями отмечаешь? – спросил Ромка. – Я тоже… Еще с братом. Двоюродным.

Он опять качнул пакетом, как будто двоюродный брат прятался там, среди коробок с салютом.

А я смотрела на солнце за его спиной. Огненно-желтое, оно медленно закатывалось за мебельный магазин, перемигиваясь с сигналом светофора на перекрестке – тоже круглым и желтым, только маленьким.

– Брат любит большие петарды взрывать. А мне помельче нравятся, – поделился Ромка. – Между прочим, среди маленьких самые красивые попадаются.

Необычные.

– Да? – спросила я равнодушно.

– Конечно! – заволновался Ромка. – Ты посмотри, какие я выбрал…

– Ладно, ладно, верю, – отозвалась я.

Он зашуршал пакетом, но я не стала смотреть, чтобы он не задавался. Отвела взгляд от солнца и уставилась на горбушки черного хлеба, которые кто-то разбросал на снегу. Мне они показались малиновыми. Наверное, потому, что я долго смотрела на солнце.

– А тебе больше огромные петарды нравятся? – несчастным голосом спросил Ромка.

– Мне все равно, – сказала я ему. – Представляешь, мне кажется, что хлеб – малиновый!

– Где?

– Да вон, на снегу.

– Он и правда малиновый, – сообщил Ромка. – Наверно, его кто-то из борща выловил и выкинул.

Я нахмурилась, но тут пришел папа, очень довольный, с огромным ананасом под мышкой. Хотя маме не нужен был ананас – лучше бы прямо спросить у нее, на что она сердится. Но папа иногда совсем не понимает «тонкостей женской натуры», как он сам выражается. И, подтверждая это свое качество, он спросил у Ромки:

– Ну что? Подпалим сегодня родной двор? Вы во сколько пойдете?

Ромка заулыбался, сунул руку в пакет и показал папе какую-то «маленькую, но необычную петарду», а папа зацокал и закивал, как восточный торговец коврами, не замечая моего убийственного взгляда. В конце концов они договорились выйти сразу после боя курантов.

– Зачем ты его позвал? – сердито спросила я, когда мы пришли домой.

– Мне показалось, он твой друг, – удивленно сказал папа и крикнул в кухню: – Аня! Мы все купили! И ананас, и салюты!

Теперь на папу сердились целых две женщины, а он этого не понимал. Впрочем, я-то сразу высказала про Ромку все, что думаю. И папа пообещал «взять парнишку на себя».

А вот мама до-олго папу «мариновала». Он и порезал ананас, и разложил его на тарелочке, и даже нам преподнес, а она с ним все равно не стала разговаривать. Я пожалела папу и взяла один кусочек. Экзотический фрукт оказался жуткой кислятиной – наверное, потому и продавался со скидкой. Я собиралась во второй раз рассердиться на папу, но опять его пожалела. Сидит в углу, смотрит телик без звука. Он всегда его тихо включает: после работы ему тяжело слышать громкую речь. Но чтобы совсем без звука, да еще и «Иронию судьбы», которую он не любит… Тарелка с ананасом стояла на пианино, среди фотографий, как будто папа хотел запрятать ее куда подальше.

Я подошла к пианино, чтобы незаметно вернуть на тарелку недоеденный кусочек ананаса, как вдруг заметила у стены одну фотокарточку. Старую, напечатанную еще в советское время, хоть и цветную. Папа и мама. У входа в Большой театр. У мамы в руках…

Тут я догадалась! И как я могла забыть, они же мне эту историю двести раз рассказывали! Я бросилась к папе и закричала:

– Посмотри, у нее же ананас!

– Не кричи, – страдальчески поморщился папа.

Он ткнул в меня пультом и сделал вид, что убавляет громкость.

– Ананас не у нее, а у нас, – грустно улыбнулся папа, прислушиваясь к яростному стуку ножа на кухне.

– На фотографии, папа! У Большого театра! Вы же тогда познакомились!

Папа тут же встал, подбежал к пианино, в волнении схватил фотокарточку.

– Точно, – пробормотал он, вглядываясь в мамино лицо. – Мы же познакомились под Новый год. Ей кто-то ананас подарил, а я прицепился на улице. Говорю, нет ли билетика лишнего? Она: «Нет». Я: «А ананас у вас откуда?»

Она: «Не скажу». Я говорю: «Ну хоть сфотографируйтесь со мной на память. Вы такая красивая. Как ананас».

– Не очень изящно, – заметила я.

– Не скажи, ей последняя фраза о-очень понравилась…

Папа помрачнел.

– Как же теперь? – жалобно спросил он. – Нельзя вот так подойти и сказать: «Анютка, с праздником!» Она же поняла, что я забыл.

– Надо как-то осторожно, – согласилась я, прислушиваясь к происходящему в кухне.

Мама так яростно рубила ножом, будто собиралась нам в салат покрошить не только огурцы и яйца, но и разделочную доску.

– Давай ты будто нечаянно вспомнил? – предложила я. – Иди в коридор и скажи: «Ань… А у нас сегодня вроде какой-то праздник?» Она тебе тогда сама и напомнит.

– Точно, – обрадовался папа. – Беда мне с вашей женской психологией.

Папа вышел в коридор. Снял куртку с вешалки, поискал что-то в карманах. Сделал мне знак: «Мол, уйди в комнату, не мешай». Повесил куртку, откашлялся и… И тут куртка рухнула на пол.

– Анна! – загремел папа. – Я тебя сто раз просил пришить мне петельку на куртку! Тебе все некогда… Вообще уже!