– Тогда зачем ты впряглась за меня?

– А кто?

И правда. У Али всегда был ответ на все: а кто, если не я? Она – прирожденный друг.

«Аля, пойдешь со мной на двойное свидание? – А кто?» «Аля, дашь списать домашку? – А кто?»

Вот и сегодня. «Аля, ты же покрасишь мне волосы в синий? – А кто?» Так что она взяла черную щеточку, окунула ее в белую краску и начала меня осветлять. Сначала все получилось желтым, а потом – обратилось в синий.

Мы выпили банку пива и полезли на крышу. Я не боялась, потому что мы были вместе.

– Спасибо, что стала моей подругой, – сказала я в приливе нежности, глотая пиво на морозе.

– А кто? – привычно сказала Аля. – Кто еще будет возиться с тобой, чокнутой. Ну давай – рассказывай, что там твой лосось. Я же вижу, ты не можешь молчать.

И как она всегда знает?

– Люблю.

Ночью мы с Алькой всегда переписывались.

Ну вот, предпоследний штрих. Сегодня генеральный прогон – завтра концерт. Леня сказал, что придет только к репе – в школу я не пошла. Лежала, смотрела в потолок, потом на пол, придирчиво рассматривала свои ноги. Определенно Леня не влюбится в такие ноги.

Что вообще во мне любить?

Я встала и подошла к окну. Два дерева жались друг к другу, лысыми и бурыми ветками друг друга же отталкивая. Похоже на жизнь.

Открываю все время нашу с ним переписку и перечитываю. Будто надеюсь между сухих строк найти еще что-нибудь. Ростки какой-нибудь любви.

Когда я болела, он спросил меня, был ли врач.

Врач был.

Мне диагностировали любовь, она на кардиограмме, как аритмия.

Прижимаюсь лбом к окну так, что оно сейчас, кажется, лопнет. Холод сходится в одной точке. Когда у меня в детстве болел живот, я шла на уроке в туалет, задирала майку и прижималась голым животом к холодному кафелю. Не знаю, как это работает, но боль уходила.

Впрочем, сейчас не так.

Если я все же решусь когда-нибудь отправить Лене любовное письмо, возьму за основу сказку про белку, в которой нет ни слова о любви.

Потому что любовь не нуждается в словах.

Что мне на самом деле сейчас нужно, так это встать, поесть и подготовиться к прогону. Я заглянула в холодильник и нашла там только картофельные драники и пирог с капустой. Все из кулинарии через дорогу.

На ужин мама обычно заказывает доставку или наборы продуктов, из которых мы что-то быстро готовим прямо перед ужином.

Готовка – не наш конек, наш конек – горбунок.

Зато мама может круто еду писать. Ей даже однажды делали заказ на серию картин для ресторана.

Я грею в микроволновке драники и с трудом запихиваю их в себя, потому что внутри уже все горит и дрожит от нетерпения, а пирог кладу в пластиковый контейнер. «Наверное, он голоден», – думаю я, и радость поднимается к гортани.

Когда я говорю о чем-то – я говорю о нем.

Пою о том же.

Я прихожу на репу с тупым пакетом. Пакеты, скорее всего, не бывают тупыми, но мой именно такой. Внутри – пластиковая коробка с пирогом.

– На, – говорю я и протягиваю ему пакет – так, будто он может ударить меня током, и лучше бы его не касаться. Он смотрит на меня с удивлением, в глаза, которые пытаются спрятаться в теле, которое я пытаюсь спрятать. Он принимает тупой пакет из моей руки, вытянутой вперед, как будто это селфи-палка.

– Это пирог, – говорю я с небрежностью, доведенной до абсурда. – Подумала, вдруг ты опять не успел поесть, а у меня осталось. С обеда.

– Я не успел, – он улыбается. – Спасибо.

Я читала, конечно, что путь к сердцу возлюбленного проходит через желудок, но не очень-то верю в это. Впрочем, на войне все средства хороши.

Вот он садится как йог на пол у сцены, открывает коробку и ест мой остывший пирог. Крошки падают на пол, на губах – соус. Он даже ест красивее всех.

Неужели я смогу любить кого-то так же, как тебя?

В зале было не протолкнуться – набились все классы и родители, учителя, даже уборщицы застыли с ведрами. Вместо занавеса нам разрешили повесить «дождик», кубометры «дождика», как в фильме «Реальная любовь» или в любом другом фильме про американскую школу. У нас-то тут не Америка, но директор пошла навстречу. «Только убирать будете сами», – сказала она. Хотя что там убирать? «Дождик» в хозяйстве неприхотлив, если только кошка его не съест и не стошнит им потом. Такое уже бывало. Но в школе нет кошек. Мы с Леней стояли на стремянках и два часа привязывали «дождик» к палке от занавеса – тяжелого и пыльного, как мешок из-под картошки. Когда мы закончили, получился «ливень».

На фоне этого ливня мы и будем выступать. Ударные, безударные. Все блестело в луче софита, направленного прямо в центр сцены.

Сначала мелкие споют про елочку. Это наш хор.

Потом средние дадут спектакль-хоррор про робота, укравшего Новый год, и алгоритм, который поможет его вернуть. Уроки программирования пользуются в нашей школе успехом.

Потом биологичка и завуч расскажут о раздельном сборе мусора. О том, как важно складывать картон в бак «Вторсырье», а собачьи какашки в «Смешанные отходы». Потому что наша школа участвует в экологическом марафоне. Мы в этом году собрали больше всех пластиковых крышечек и сделали из них карту мира.

«Мир, как мы его знали, подходит к концу», – скажет биологичка.

Зал взорвется аплодисментами.

Так написано в сценарии: «Тут зал взрывается аплодисментами». После этой фразы в сценарии некий Сережа со стендап-номером, а потом наш «Лосось».

Мы вроде как гвоздь программы. В этот момент все родители уже поддали в фойе халявного шампанского, а ученики выпили пива за гаражом. И все готовы танцевать.

Мы стояли с Леней за кулисами, а я думала о том, как провела эти два месяца, которые сошли бы за годы.

Какой ты и почему ты? Леня, я так много раз задавала себе этот вопрос. Я каждую ночь ложилась с мечтой о том, что завтра проснусь, и снова будет утро, и я увижу тебя. Ты будешь сидеть в столовке с книжкой за круглым учительским столом, волосы стекут вниз, как упавшие лианы в джунглях, ты будешь поправлять их правой рукой, забрасывать наверх, а они, непослушные, все равно будут падать. А я – на тебя смотреть.