И я уже знала, что мой адрес назначения – твой.

«Ты так странно вчера на меня смотрела, мне казалось, что ты меня ненавидишь», – сказал он мне, а я и не знала, куда прятать свои измученные ожиданием глаза, как рассказать, что все, что мне нужно, – чтобы он наконец отпустил меня.

«Что ты делала сегодня ночью?»

Все просто: я обнимала тебя, как в последний раз, потому что именно в последний раз это и было.

«Много пили вчера. Не помню», – сказала я. Но я помню, конечно. Помню, как руки болели от желания тебе написать. Как теряла сознание и нить беседы от одного случайного упоминания твоего имени. Как я купила тебе открытку в ларьке у метро со всяким барахлом – с прикольным котом в зеленой шерстяной шапке и приклеила к ней письмо. И подумала еще: даже если тебе не понравится текст, то по крайней мере открытка довольно милая.

Там было написано «Вера, верь мне».

«Здравствуй, Саша. Я часто вижу тебя во сне. Вижу неотвратимо. Иногда мне кажется, что это безумие, иногда дает эффект глюкозы. Почему мысленно я каждый вечер ложусь в постель с тобой? Почему не могу сделать так, чтобы снились драконы с хвостами из папье-маше? Политические деятели? Космические пространства? Я вижу сны или страшные, или сладкие, но их потом все равно хочется запить, зажевать, засмотреть телевизором. Я уязвима и не то чтобы сильна, как мне казалось раньше. С каждой минутой я люблю тебя все сильнее, хоть мне и странно теперь думать о тебе как о любовнице. Ты всегда была очень хрупкой, и мне жаль, что я так и не уберегла тебя от себя.

Помнишь, однажды мы ели квашеную капусту и спорили, какого цвета у меня глаза. Ты зашла с солнечной стороны, попросила меня снять очки и долго смотрела в мои глаза. Мне казалось, что они кончатся – слишком много света сразу. У тебя мягкий и бархатный взгляд, он всегда меня возбуждал. Я пишу это и думаю, могу ли я так писать.

В детстве я очень хотела глобус. Однажды не выдержала и украла его из школы. Глобус был круглый, с надломанной подставкой и немного выцветший от солнца. Я несла его осторожно, перед собой, как древнюю вазу, и в набитом троллейбусе он больно упирался мне в живот. К сожалению, у меня не было своей комнаты. Я всегда делила пространство с братом. Так что существовал заваленный хламом угол и кресло-кровать, под которую ссыпались все бывшие в употреблении вещи. Там они терялись и забывались до Нового года, когда меня с криком и скандалом заставляли отодвинуть свое пристанище и вымести тонны пыли. Глобусу я отвела место на шкафу. Пришлось подвинуть книги и встать на цыпочки. Не думаю, что ему кто-то обрадовался. «Очередную шарманку приволокла пыль собирать», – откомментировала бабушка. А я гордилась собой. В моих мечтах, воспитанных советскими фильмами про школьников, у человека должен быть стол с лампой, глобус или карта полушарий на стене. Конечно, карта полушарий – это более объемно, но мне не разрешили портить эстонские обои. Зато глобус крутился. И я его крутила.

На голубом пространстве своего пыльного круглого мира я видела только горы и моря, остальное меня занимало не очень сильно – географию я никогда не любила. Весь смысл глобуса состоял в том, чтобы обладать им.

Наверное, так и с тобой.

Ты спрашивала, в моей ли это привычке – обладать чем-то?

С тобой мне казалось, что важнее принадлежать.

Но ты видела это иначе.

Возвращаясь к глобусу: географичка у нас была помешанная, мы все время рисовали какие-то контурные карты, и единственным светлым воспоминанием оказался момент, когда мой сосед по парте нарисовал член в границах Южной Америки. Я так смеялась, что меня выгнали за дверь, но мне это понравилось. И все последующие уроки мы с упоением рисовали все самое неприличное. Особенно хорошо мне давалась Африка.

Африка – это там, где жарко, где слоны, обезьяны, мальчики с вывернутыми наизнанку ладонями. Нет. То есть в моей Африке всего этого нет. Поначалу меня даже настигло разочарование и обида: в детских книжках, пользуясь моей неосведомленностью и тройкой по географии, меня обманывали как последнюю дуру. Потому что Африка – это там, где мы были вместе. Мысленно я всю жизнь крутила этот глобус и везде хотела побывать с тобой.

Возможно, нужно было остановиться?

Меня не научили этому на географии.

Мы видели с тобой одновременно так много и так мало мира.

Простудилась тут и вспомнила, как ты впервые поцеловала меня. Ты ходила без шапки, заболела, и я пришла тебя лечить – это был предлог, повод, потому что вряд ли я могла бы сделать для тебя больше, чем заварить чаю с медом. На следующий день на губе выскочила простуда. До сих пор я считала, что у меня полная резистентность к этому – я целовала и других с простудой, но с тобой-то вышло не так. Я смотрела на себя в зеркало, и мне ужасно нравилось, что у нас теперь есть что-то общее. В том, что ты заразила меня, было что-то интимное, близкое, семейное. Я была инфицирована тобой в сердце, что уж удивляться какой-то простуде. Когда открываешь кому-то шлюзы, всякая резистентность проходит и вас начинает объединять инфекция.

Ты тогда посмеялась над тем, что у меня всему есть диагноз.

Всему, кроме того, что случилось с нами потом».

«Самое лучшее утро, Вера, начиналось с твоего звонка. Слышать любимый голос с утра до вечера – а дальше хоть трава не расти, а дальше я старалась держать себя в руках, а дальше я просто сходила с ума, потому что еще никогда не была настолько счастлива.

Наверное, самая страшная болезнь – это пустота Альцгеймера, когда ты забываешь все, что было дорого. Воспоминаниями можно жить, их можно раскатывать пластилином, ими можно дышать, потому что воспоминания – это не только образы, не только встроенный просмотровый режим, это кнопка «плей» на запахи, от которых меня бросает в жар, на ощущения в кончиках пальцев, которые помнят грифельную текстуру карандаша, которым я рисовала тебя по утрам в своем блокноте.

Сегодня дождит, а на площади Тверской заставы снова пробка минут на тридцать. Светофор очень несправедлив: он дает пятиминутку съезду с Ленинградки и тридцать секунд с Грузинского Вала; «восемнадцатый» троллейбус затих и погрузился в сон. Моя маникюрша считает, что главное – это сообщать судьбе о своих намерениях, мол, говорить ей почаще: «Двери – там, где я». И тогда – все двери открыты. Люди находят разные способы поверить в чудо. Я скороговоркой произнесла: «Пробок нет, где я», но это не помогло. Видимо, я недостаточно сильна в импровизациях.

Пока стоим, вспомнила: утро, начало осени, видимо, я вытираюсь твоим полотенцем, оно так потрясающе пахнет, и тут к ногам падает огромный шмель. Черный от воды, он тяжело плывет в направлении слива, но застревает в нем – он толще решета для воды. Скорее всего, прицепился к полотенцу во время сушки на балконе, но где он был несколько минут назад? За завтраком я демонстрирую тебе шмеля, а ты брезгливо морщишься, и такое хорошее, черт возьми, утро.