– Не помню.

– Не помните?

– Я забыла все, что было до Лени.

– Садитесь, два.

– Изольда Марковна, моя голова похожа на огненный шар.

– Давайте разберем это предложение.

Мы разбирали предложение, мою голову, мою глупую жизнь, потом разбирали книги: Изольда хотела дать мне один роман о любви, в котором все кончается хорошо. Потом Изольда показала мне фото: на нем она и стершийся временем молодой человек. Бледное лицо его озаряла неуместная вспышка. На его шее был бант.

– Мы познакомились в театральном кружке, – сказала Изольда. – Я думала, нас свела судьба. Как Валентину и Валентина. Но у него оказалась невеста, тонкая, чудесная девушка. Она встречала его у студии, а я стояла у куста акации и смотрела им вслед. Не все в жизни складывается как в кино.

– А Всеволод Сергеевич?

– Всеволод Сергеевич пришел, взял табуретку и сказал: ну что, будешь моей женой. И это не вопрос был, а утверждение. Потом он встал на эту же табуретку и вкрутил лампочку в люстру, чем окончательно покорил мою мать.

– Но зачем же вы согласились, если выбрали не его?

– Мы здесь не затем, чтобы выбирать.

Изольда сложила учебники в стопку. Чай остыл. Я так и не поняла, почему выбор ничего не значит.

– Изольда Марковна, – сказала я, одеваясь в прихожей. – Если бы у вас была возможность вернуться туда и все переделать. Подойти, признаться, узнать ответ? Вы бы сделали это?

– История не знает сослагательного наклонения, Джейн.

– Но мы можем же представить?

– Можем.

– Вы бы сделали это?

– Без сомнения, Джейн.

– Может, еще не поздно?

– Поздно. Уже полдевятого. И я даже не знаю, как вы поедете домой по такой темнотище.

Леня не знал, зачем устроился в эту школу – платили копейки, и единственный плюс у этого всего был один: бесплатная репетиционная база и бесплатные обеды. С ребятами он сразу договорился: берем себе два дня, ведем кружок, потом репетируем сами – хоть до ночи. Это экономило бюджет, еще и практика какая-никакая. Если не стану музыкантом, думал Леня, если по специальности работать не захочу, буду учителем музыки.

Песни он писал давно. Со словами у него как-то не ладилось, а с музыкой очень. Так что он находил в сети какие-то стихи, еще Борька-клавишник что-то писал, еще девушки его случайные, и все это во что-то да складывалось.

В детстве он и не думал становиться музыкантом, а когда подрос – тоже не думал, просто мать ему гитару на 11 лет подарила. Видела, что сыну нравится – вся комната в дисках, – ну и привезла из очередной поездки. Он сначала даже разозлился: зачем мне это? Я и не играю – лучше бы ролики. Бабушка тоже подлила масла в огонь: не знаешь ты сына, Анна. Кроссовки бы привезла. Смотри, у него уже пальцы торчат наружу. Но мама лишь улыбнулась виновато и сказала: ничего, он научится, ему это близко, я вижу. Леня потом долго еще мучился и ревел в подушку, вспоминая эту улыбку, как будто он ее предал тем, что не сразу согласился. Тогда и решил: научусь. Во что бы то ни стало, увидишь, мам.

Мама уехала, а потом еще mp3-плеер ему прислала. Чтобы выкинул диски, не собирал на них пыль. Мама вообще в его памяти о детстве все время уезжала, точнее, он хорошо запомнил все дни, когда ездили провожать в аэропорт, а как встречали – почти не помнит. Помнит себя до десяти, когда мама еще была рядом – пусть в депрессии, пусть выпивала, срывалась, но он-то помнит иначе: можно было подойти и уткнуться в ее живот так, что в его памяти это застряло счастьем. Мама, конечно, помнит это отчаянием. С отцом Лени, ясно, ничего не сложилось – да и не должно было складываться, – это была случайность, ошибка, нелепый шаг одиночества. Потом появился американский друг и вытащил ее из этой ямы.

«Съезжу к Стивену, посмотрю, как там что, потом и Леньку заберу», – беспечно сказала мама, уезжая впервые и оставляя сына с матерью. Просмотр затянулся на два года. Потом Стивен чужого сына-подростка не захотел – у него свои сыновья были, от которых он ушел – не для этого. А позже Леня и сам сказал: «Я не поеду, мама. У меня друзья, школа, бабушка. Зачем?» Решение далось ему сложно, мама плакала на кухне, но уговаривать не стала.

Мама приезжала нечасто: раз в полгода, иногда в год. Конечно, они созванивались. Сначала просто по телефону, потом – скайп. Посылки туда-сюда летали исправно. Но было понятно, что нет в этой связи главного – того ощущения счастья, которое Леня запомнил. Именно это ощущение он потом и искал – во всех своих отношениях. Хотелось снова почувствовать это желание – уткнуться в живот.

Он нашел себе самоучитель по гитаре, сам себе пальцы в кровь резал о струны, однажды швырнул гитару в стену – ничего не получалось. Но не сдался. Отчего, сам не понимал, но чувствовал: есть в этом какая-то магия.

Однажды – было ему лет 15 – Леня попал на вписку. Ребята часто ходили туда выпить и попеть, а Леня почему-то оказался впервые. Богом вечеринки был Витя, басист какой-то малоизвестной группы, вроде татуировщик и, поговаривали, гей. Леня внял этой характеристике шепотом, кивнул и приготовился ржать. Но смех никак не случался – вместо этого он начал страшно Вите завидовать. Сначала его коктейлям, потом татуировкам, манере курить, забрасывая горло, как будто он думает о чем-то великом и только ему доступном, потом привычке ходить в одних джинсах, с сыромятного ремня которых все время свисал мокрый хвост фланелевой рубашки. Как-то так получилось в одну из ночей, что все разошлись, а Леня остался. Было почти что утро – сизые сумерки постепенно скатывались за горизонт. Дворник вышел с огромной лопатой и начал громко ковырять снег на асфальте.

Витя взял гитару и сказал: покажешь, что умеешь?

Леня неловко коснулся струн и покачал головой: давай лучше ты.

В кухне стало светлее. Витя играл. Его пальцы гитару не мучили, а ласкали, и музыка лилась, как будто из горла, словно река разошлась по весне. Пел он об одиночестве.

– Почему грустная такая? – спросил Леня. Он был уверен, что такой парень, как Витя, уж точно не может страдать от недостатка внимания.

– Так я ведь один на свете, – неожиданно серьезно сказал Витя. – Это вроде как не метафора.

– Странно, – улыбнулся Леня и почему-то решил признаться: я тоже всю жизнь один. Даже мать меня бросила.

Витя руку положил ему на плечо и легонько сжал. У Лени крылья носа сделали какой-то финт, будто бабочка. Сердце сжалось как-то невыносимо, хотелось заплакать – столько было между ними родства.

Леня смотрел на Витину грудь и живот – и сам не знал, зачем смотрит, просто понял вдруг, что хочет ладонь положить на татуировку с бумажным корабликом.

Положил – и легонько толкнул от себя, чтобы по-дружески вышло, а ладонь запомнила это – горячее, влажное.