– Я вынужден с вами проститься, – говорит Мишка.

Мишкина бабушка – актриса в театре. Она выводит брови в узкую черную дугу, берет свою лаковую сумочку и шелестит разбросанными по всему дому страницами монологов. Они переезжают с «Белорусской» на «Аэропорт». «Аэропорт» – это очень далеко, целых две станции на метро, и Вера никогда туда не сможет приехать. Ей бы спросить его: почему?

– Из какого это спектакля? – спрашивает Вера.

– Не знаю, – говорит Мишка.

А потом за ним приезжает машина, папа сажает его на колени и говорит:

– Ну, ты попрощался с друзьями?

Вера отворачивается и начинает считать одуванчики на полянке. На ней джинсовые шорты, как у мальчишки, и руки путаются в карманах и завязываются в узел.

«Вера», – зовет откуда-то из-за спины Мишка.

Такой привычный и нелепый Мишка в клетчатой рубашке, который теперь будет жить на другом конце света. Воспитательница как-то рассказывала, что Земля круглая, и если идти навстречу друг другу, не останавливаясь, когда-нибудь вы все равно окажетесь в одной точке и снова сможете кидать ножики в песок, соревнуясь, у кого глубже войдет.

Вера поворачивает голову и как можно обидчивее косит взгляд.

– Чего? – спрашивает она и щурится от яркого солнца.

У Мишки в руках мнется как будто бы серебряная обертка от конфеты, сладкая и яркая, как серпантин. Однажды ее подруга Дашка принесла шоколадный сырок – невкусный творог в очень сладком шоколаде, – но отчего-то было так вкусно, потому что чужой. Дашка разделила его на всех, и Вере достался маленький кусочек, такой, что им даже невозможно было испачкаться, но он был вкуснее, чем мороженое, вкуснее, чем горькие шоколадки, и вкуснее, чем соленые лисички прошлым летом на даче.

– Ну чего там у тебя? – спрашивает Вера.

– На вот, – и Мишка протягивает ей серебро в ладони.

Оно сыпется в руки и одним литым созвездием ложится на кожу. Оно холодное по краям и горячее от Мишкиных рук. Вера отворачивается от солнца и рассматривает драгоценность. У нее в руках маленький стальной пистолет с настоящим курком на пружинке. Мишке принесла его бабушка – это называется реквизит, и Мишка никому не разрешал его даже трогать.

– Это тебе.

Вера смотрит на Мишку и берет его за руку. Целую вечность она смотрит ему в глаза, а потом отталкивает изо всех сил, так что он падает на песок, потом вытягивает руку и упирается дулом в его напряженный лоб. Между ними несколько воображаемых пластмассовых линеек, по которым они обводили открытки на 8 Марта, но он ощущает стальную твердость оружия частью своей головы.

– Я попрошу маму приехать к тебе в гости, – говорит она.

И жмет на курок.

Водитель давит на газ, и в воздух взлетают черные птицы дизельных паров.

– Дети, пора обедать, – кричит из окна повариха. Вера идет в столовую, но моет только одну руку. Второй она все так же сжимает пистолет. Ей теперь нечего бояться, и очень может быть, что после тихого часа она отправится пешком вокруг Земли. Этот мальчик, подаривший тебе пистолет, почему он оказался мудрее твоего отца?

«Вера. Вера. Вера. Ты знаешь, когда мы встретились, у меня были уже отношения. Я встречалась с другом твоего брата. Его звали… Впрочем, какая разница. Он был красив, кудряв, весел. Да что там – он просто меня любил. Я помню, что хотела от него детей – уже тогда хотела. Он был таким надежным и вместе с тем – таким удушающим. Особенно в тот вечер. Когда ты уже была. То есть, когда ты появилась, мы встретились и у меня поехала крыша. Ты на него наслоилась. По крайней мере, в моей памяти это выглядит так. Я помню этот вечер до мельчайших подробностей, потому что уже знала, что все закончилось здесь, а там – с тобой – еще ничего не началось, и я не знала, начнется ли вообще. И я как будто висела над пропастью.

Помню, как хотелось мне тогда – очень-очень – бежать по прямым и скользким улицам, тереть уставшие глаза длинными рукавами, торчать сфинксом на чьей-то прокуренной кухне, отгородившись от мира доспехами оранжевых штор, и всем своим видом дублировать стену напротив. Хотелось врать себе, что свет на тебе не закончится, что ком в горле от того, что я никак не решалась тебе сказать, расплавится с горячим вином или растворится под градусом. Хотелось стоять голой на балконе и кричать на весь микрорайон – до последней «Пятерочки» – от безысходности, в тайне надеясь подхватить что-то, о чем ты непременно узнаешь последней и вот тогда-то и пожалеешь наверняка. И я откровенно скучала, смотрела на всех с ненавистью, и телефон до хруста в руках сжимала, словно бы он из картона, и пыталась себе же и отомстить тем, что с кем-то другим… Или по привычке, стало быть.

А он, тот самый, почему-то всегда был простужен, и в тот вечер тоже, поэтому окунался лицом в ведро с картошкой, а мы его гладили сверху по полотенцу и фотографировали. «Бог мой, почему ты так любишь доберманские эти фото?» – «Почему же они доберманские?» – «Какие-то собачьи».

В мою любовь к тебе он всерьез никогда не верил. Говорил: «Ну, я слышал, это сейчас модно. Сделай это, если тебе нужно. Или можем втроем». Я на него смотрела и думала: идиот. Как ты не понимаешь, что мне нужно с ней все – что я хочу ходить с ней в супермаркет и катить тележку, читать одну книгу, смотреть кино, положив голову на ее плечо, держать ее волосы, когда ее тошнит после вечеринки, покупать ей прокладки и дарить цветы.

А не вот это вот все, хотя и это все тоже.

И там же, посвистывая в видавшей виды кастрюле, парилась свежая сладкая кукуруза, чтобы потом застревать в зубах и оставлять голодными тех, кому сегодня целоваться. «А тебе, что ли, не целоваться?» – «Нет». Тут все засмеялись. А Ваня заплакал. Его звали не Ваня.

И запахи по квартире вились узорчато, коптили потолок, лизали лампочку, и его – такое чье-то, такое неважное – «давай уедем вечером, не могу я в чужих постелях» упало в мое самое обреченное «но ведь они уже постелили, неловко, я же с тобой, какая разница?», да там и осталось. И сразу захотелось плакать или зацеловать его до обморока – одно из двух, как бы прощаясь – и я выбрала смешанное.

Потом настало самое время разлить по чашкам из кофейного набора – чешский хрусталь и полпинты болгарского фарфора – не разбейте, бабка убьет! – остатки «Алазанской долины» или ненавистного брюта. На заметку: «Алазанская долина» – вино для монахов, «Алазанская долина» – чертово красно-белое пойло, «Алазанское долина» – не маркированное ни в одной из стран, «Алазанская долина» – от нее ни разу никому не было дурно, «Алазанская долина» – грош цена бесценному этому продукту – 102 рубля отечественных денег, спасибо, это был конец рекламного ролика. И еще – никогда, никогда не пейте ужасный этот брют.

Мы выпили, и как ни тянули время – пришлось ложиться спать. Я глаза не могла закрыть, оттого что все плыло и плясало, и открытыми не могла оставить – формалиново тянуло спать. Одна надежда была: скоро утро и вновь зашастают троллейбусы – дребезжащие стеклянные леденцы с горящими адресами назначения.