Мы стояли друг напротив друга, непримиримые друзья. Коса нашла на камень, мнения разделились. Она вдруг закрыла глаза, подняла руки — гнев, еще мгновение назад обуявший ее, выгорел без остатка, оставив лишь боль высказанных нами обоими слов.

— Поступай как знаешь. Я уведу отсюда девчонок. Мы выспимся — всего пару часов, а потом… потом оставайся здесь хоть навсегда, Федя.

Мне показалось, что перед моим носом только что громогласно и со всей дури хлопнули дверью…

Глава 17

Тишина окружала нас со всех сторон.

Огонь вспыхнул не сразу, пришлось повозиться — то самое хваленое кресало, обещавшее высечь магический огонь едва ли не из пустоты, отказывалось работать. Думал, что Майя поможет, но она лишь прошла мимо — ложилась спать одной из последних. Словно показательно оттащила свой спальный мешок от Катьки поближе к Лиллит. Укуталась в стеганое, успевшее покрыться грязью одеяло.

Отвернулась. Словно в надежде больше никогда меня не видеть, закрыла глаза — я знал, что сон будет бежать от нее. Казалось, что витавшие над ней тяжелые думы можно резать ножом. Слова, сказанные ей напоследок, все не шли из головы. Я же не мог представить, что мы разделимся буквально через пару часов.

Алиска сидела рядом со мной — мрачная, как туча. Велеска не могла поверить, что я приказал ей идти вместе с остальными. Бубнила себе что-то под нос — ей словно хотелось забыться в бессвязном бормотании. Потому что через пару часов жизнь, казавшаяся такой простой, резко изменится. Казалось, мы только встретились, а вот снова расстаемся. Зачем? Почему? Спасать Кондратьича? Старик ей, конечно, был дорог, но я куда ценней. Словно маленькие девочки, они все не желали признавать, что иногда мужчина должен сделать выбор.

Порой не в их пользу.

Все, кроме Кати, — ей же, наоборот, сказанное мной нравилось. Я прозвучал тогда не как забитый, загнанный в угол мальчишка, а не терпящий возражений мужчина. Она вздрагивала в беспокойном сне, а в голову почему-то лезла всякая пошлятина.

Я качнул головой, словно желая вытрясти из нее все глупости разом. Алиска отстегнула от пояса ножны с клинком, вытащила его. Влажная, тускло блестящая тряпица коснулась лезвия. Меч выглядел так, будто им можно было разрубить само мироздание прямо по волоску.

— Держи, — холодно, будто училась этому у самой Слави, проговорила она и протянула мне ножны.

— А… ты? Как же ты?

— А я, как и другие, хочу, чтобы ты притащился из этого безумия живым. Не думаю, что голыми руками ты много навоюешь.

Она была права, и я не стал спорить, принял ее подарок как должное. Оскорблять ее еще и этим отказом мне не хотелось.

Она мягко, по-лисьи и очень тихо опустилась рядом, положила мне голову на плечо. Ее самоотверженность возбуждала и вдохновляла. Молча она смотрела, как пляшет пламя разгорающегося, но не дающего тепла костра. По какой-то старой привычке она тянула к нему руки, но ничего не чуяла.

Ей было все равно.

Я сказал, что буду сидеть дозором и следить за Кондратьичем — время поспать у меня будет здесь позже. Они же должны быть полны сил, чтобы старик имел шанс выжить.

Пара часов — много или мало? Где-то внутри себя я искал иные слова, которые скажу им всем, прежде чем они уйдут. Слова хихикали и играли в прятки.

Алиска вдруг клюнула носом, чуть не упав — я поймал ее голову ладонью едва ли не самый последний момент, не дал стукнуться о камень. Мило и совершенно по-детски она засопела.

Я почуял неладное — здравый смысл отказывался верить, что привыкшая нести вахту рыжая прохвостка может вот так запросто захрапеть прямо на карауле.

В ноздри ударил резкий, неприятный дух, со всех сторон нас окружило вязким туманом — даже мгла, царствующая здесь с основания времен, решила уступить ему свое место.

— Барин?

Мне показалось, что я ослышался, вздрогнул. Привстал, ощущая, как стонут мышцы всего тела. Получившие передышку, теперь они расслабились и не желали больше ничего делать.

— Барин… Барин? — Кондратьич тяжело дышал, словно крал у этого мира последние вздохи. Я же брал с него пример и черпал силы из собственных недр.

Старик вдруг приподнялся и захрипел. Я подхватил его на руки, мягко вернул голову на подушку. А Катька ведь говорила, что он не сможет прийти в себя. Вдруг проснувшаяся во мне радость граничила с щенячьим восторгом, затмевая собой все сомнения.

— Не хотел я помирать, последний раз тебе в глаза не посмотрев, барин… — Он протянул ко мне дрожащую руку, по-отечески погладил по щеке. — Каков ты стал. Статен, красив… силен.

— Молчи. Молчи, дурак, тебе нельзя сейчас говорить.

— Всю жизнь было нельзя говорить, барин, а сейчас все. Час настал. Чую я, что близко ко мне сегодня бледная дева. Долго я от нее бежал, по-всякому. На войне, в быту — где от взрыва, где от уфтумубиля колесного…

— Молчи, — снова велел я. — Молчи. Мы еще с тобой повоюем, слышишь? Эй, просыпайтесь!

Я бросился к Катьке, попытался растолкать Алиску. Девчонки лежали, словно убитые, ни на что не реагируя. У меня все похолодело внутри, я как будто чувствовал нереальность всего происходящего.

— Не буди их, барин. Не надо. Бесполезно это. Дал мне Бог время, вымолил — с тобой проститься, перед тобой повиниться. Душу очистить — чтоб если уж в пекло спускаться, не столь сильно меня там на углях пекли.

— Что ты такое несешь, Ибрагим? В чем тебе передо мной виниться? Что сопли утирал, когда отец где-то в разъездах был? Что спину мою прикрывал?

Я ощущал, как злость подступает к самому горлу вместе с горечью, до тошноты.

Он выдохнул. Хотел покачать головой, да не было сил, горько усмехнулся.

— Спасибо, барин. Чернь я подзаборная, а вы во мне человека видели как никто другой. Да только врал я вам все это время. Грех на мне лежит, Федор.

— Метка твоя дьявольская? — вспомнил вдруг то, о чем говорила Катя. Старик лишь прикрыл глаза в ответ.

— Знаешь уже, значит? Ну тем лучшее. Слухай, дабы воздух зря не портить — помнишь я тебе про того офицера рассказывал? Как только ты к инквизаториям шел?

Часто закивал ему в ответ, как тут не вспомнить?

— Я был тем офицером…

— Ты же говорил, что его убило.

— Солгал я тебе, барин, грех на моих сединах. Вся моя жисть, сколько ни возьми, одна лишь сплошная ложь. Втянул я тебя в эти сети: надо было мне, старому дурню, молчать, как есть молчать!

Я лишь хлопал глазами, чуть приоткрыв рот. Обернулся, словно в надежде увидеть, что кто-то из девчонок проснулся и слышит все то же самое.

Они предпочли оставить меня с этой правдой один на один.

— Другого человека я кривохвостым отдал, барин. Можно сделать подлость, барин, всяк на то горазд, да жить подлецом не так уж шибко зело. Совесть меня мучила, поедом, проклятая, ела — бежал я от всего. Был когда-то славного роду, да замарал свою честь, как только мог. Бежал трусливо, боясь, что однажды прошлое меня напрыгнет-настигнет, и вота, вишь, где оказался?

— Кондратьич, разве сейчас это важно? Зачем ты мне это рассказываешь?

— Помру я, барин. Помру как есть — не сегодня, так завтра. Уж мне господни врата виделись и адов вертеп. Там еще, когда мы с той образиной дрались, где провалилися… Ты ведь меня каким хочешь запомнить? Уж не знаю, да только не хочу еще и твою память своею ложью марать. Душа у меня на части рвется, понимаешь?

Это сон, уверенно сказал самому себе я. Умирающие на моей памяти отдавали себя на откуп предсмертным хрипам, выпученным глазам и последним вздохам. Старик пел, словно и не был отравлен вовсе. Дай ему волю — сейчас же вскочит и побежит.

— Бросьте меня, барин, старого дурака, здесь. Я как узнал, что вы сюда пойдете, не мог вас одного-то оставить, как не пойти? Думал, защитить смогу, а вона оно как вышло. Не зря говорят, что с кривохвостым свяжешься — он же тебя и под монастырь подведет, и душой полакомиться, и жисти никакой не даст. Вы мне были светом в оконце.

— Я не брошу тебя, Кондратьич, — схватил его за руку. Раньше мне казалось, что