— Тогда почему спрашиваешь о нем?

Эсперанса понизила голос еще больше:

— У парня, которого вы привезли, сложный перелом лучевой кости. Это внутренняя кость предплечья. Обычно при таких переломах прорывает кожу локтевая, самая наружная кость. Ты меня слушаешь?

Сантьяго почувствовал приближение чего-то грозящего сделать этот скверный вечер еще более скверным.

— И что?

— Escúchame![32]Знаешь, какая требуется сила, чтобы причинить такой перелом? И как точно нужно ее приложить? А потом наступает потеря крови.

Сантьяго ощутил какое-то беспокойство. Он ощущал его и раньше, когда Мор сломал наркоману руку, но был слишком встревожен, чтобы задуматься.

— Да, у меня это тоже вызвало недоумение. Я ни разу не видел при переломе столько крови. Но что из того? Просто кость случайно вышла таким образом наружу, верно?

— Нет. Именно это я и стараюсь тебе втолковать. Сломанная кость случайно не разрывает лучевую артерию, если ее ломает кто-то другой. Повреждения подобного рода умышленны. Этот перелом был причинен с целью убить. Не говори, что кого-то в управлении полиции, даже в спецназе учат смертоносному рукопашному бою. И если хочешь сказать, что этот flaco может сделать такое с человеком когда пожелает, ты должен сообщить Маккьютчену немедленно.

Сантьяго слышал дрожь в голосе Эсперансы, видел в ее глазах испуг и понимал, что она права. За полгода он ни разу не дожидался встречи с Мором в обшарпанной «виктории», но теперь ему не хотелось этого еще больше. Он не сказал об этом сестре, способной сохранять хладнокровие с пациентом, но потерять самообладание, узнав, что ее младший брат ездит со снайпером-инструктором, который умеет ломать кости так, чтобы они превращались во внутренние пилы.

— Joder,[33]— прошептал он. — Кто, черт возьми, этот человек?

— Нам нужно заняться такси, — произнес Мор, не отводя взгляда от лежавшего на тележке человека.

Сантьяго поражался всякий раз, когда Мор говорил, поскольку это случалось редко.

— Такси?

— Мы пытались выяснить, каким образом снабжаются точки. За полгода не видели ни передачи из рук в руки, ни укладки в тайник. Не нашли никаких свидетельств того, что в легальных барах совершаются крупные сделки. Лизль и Турсе тоже, а они ухватились бы за малейшую улику.

Мор говорил нормальным голосом, без бульканья мокроты. Его способность по желанию переходить с одного на другой поражала Сантьяго.

— Почему ты, черт возьми, то булькаешь, то нет? Почему не можешь говорить как обычные люди? Когда ты вдруг решаешь заговорить нормально?

Сантьяго повысил голос, его пульс участился, кулаки сжимались и разжимались, ладони вспотели. Он остро осознавал расстояние между собой и Мором, свое положение между Мором и столом медсестер, где Эсперанса вызывала по телефону больничных охранников, тяжесть «глока» в набедренной кобуре.

Однако Мор как будто не замечал здоровенного вооруженного возбужденного латиноамериканца, бушующего перед ним, и обычным голосом продолжал:

— У таксиста, убийство которого мы расследуем, Эйяда Фуада, появился напарник.

Мор внезапно поднялся, держа что-то в правой руке, и Сантьяго за две с половиной секунды навел «глок» на полдюйма ниже края его кепки.

— Неплохо, — заметил Мор, у левого уголка его губ появилась складка, способная когда-нибудь перейти в улыбку. — Но не мешало бы еще потренироваться.

Он протянул правую руку с лежащим на ладони предметом.

В течение нескольких секунд Сантьяго переводил взгляд с этого предмета на спокойные, почти сонные глаза Мора и обратно. По прошествии этого времени, о котором впоследствии забудет, он взял данный предмет, но не опускал оружия, пока не прочел надпись на нем, дважды, с перерывами — взгляд его метался между предметом и Мором.

Это была лицензия КТЛ, выданная некоему Джангахир-хану. Мертвец на тележке оказался еще одним убитым таксистом, и тут Сантьяго впервые уловил запах горелого мяса. До того как Джангахира убили выстрелом в левый глаз, кто-то жег его раскаленным железом или ацетиленовой горелкой.

— Скажи своей сестре, что тележку можно освобождать, — произнес Мор снова булькающим голосом. — Этому человеку она больше не понадобится.

Теперь Сантьяго понял, чем его беспокоил Мор.

Он начинал проявлять интерес.

Joder.

Ах, Орлиное гнездо. Какие воспоминания.

Студия представляет собой пустой этаж на верху грязного вида здания на Дайер-авеню, прямо над Голландским туннелем. Там полно фотоателье и сопутствующих им компьютерных ретушных компаний, Орлиное гнездо расположено над ними, со множеством окон, создающих самое лучшее естественное освещение, какого только может желать фотограф. Здесь делались карьеры, в том числе и моя. Я действовал старым способом — похитил клиента у фотографа, которому ассистировал. Я целый год ишачил на этого идиота, мирился с его капризами, сложным осветительным оборудованием и круглосуточными съемками под воздействием наркотика. Он не был мастером, но имел хорошие связи. А у меня были кредиты на учебу, мать-инвалидка, необходимость платить за квартиру и молчание художественных школ, куда я подавал заявления. На моем месте вы сделали бы то же самое.

Такси несется по Девятой авеню, мимо заколоченных досками витрин и пустых ресторанов, давно брошенных владельцами, на столах стоят солонки, но стульев нет. Однако здесь, на заднем сиденье, настроение у меня хорошее. Кажется, мне светят неплохие возможности вместо пары неважных выборов. И в каждой из них присутствует Н.

Поднимаюсь на двенадцатый этаж, просторное помещение залито солнечным светом, доступным в Нью-Йорке только на большой высоте; Марти предусмотрительно смягчил его, затянув стены люминесцентным камчатным полотном. Он устанавливает «солнечные прожекторы» у восточной стены, и я сразу же замечаю, что: а) он слушает записи Бича, отчего я раздраженно стискиваю зубы, и б) он в фуфайке-безрукавке, чтобы продемонстрировать татуировки. Обычно я ничего не имею против, татуировки действительно первоклассные: огромная изогнутая рыба выполнена в японской манере, чешуйки меняют цвет при каждом движении рук. Проблема, разумеется, в том, что я не хочу, чтобы он привлекал внимание очаровательной Миюки. (И где же она, черт возьми?) Я вижу вундеркинда Ретча, дважды получившего «Оскара» за создание образов противоречивых, страдающих молодых людей, уже совершенно пьяною в одиннадцать утра, возле него суетятся Донни и Мари (парикмахерша и гримерша), a favoloso[34]Тони К расхаживает среди своих хористок, явно навеселе от какой-то собственной смеси.