Соня, с розой в волосах, быстро отворила и затворила дверь,тихо воскликнула: «Как, ты спал!» Я вскочил – что ты, что ты, мог ли яспать! – схватил ее руки. «Запри дверь на ключ…» Я кинулся к двери, онасела на диван, закрывая глаза, – «Ну, иди ко мне», – и мы сразупотеряли всякий стыд и рассудок. Мы не проронили почти ни слова за эти минуты,и она, во всей прелести своего жаркого тела, позволяла целовать себя уже всюду– только целовать – и все сумрачней закрывала глаза, все больше разгораласьлицом. И опять, уходя и поправляя волосы, шепотом пригрозила:

– А что до Натали, то повторяю: берегись перейти запритворство. Характер у меня вовсе не такой милый, как можно думать!

Роза валялась на полу. Я спрятал ее в стол, и к вечеру еетемно-красный бархат стал вялым и лиловым.

III

Жизнь моя пошла внешне обыденно, но внутренне я не знал ниминуты покоя, все больше и больше привязываясь к Соне, к сладкой привычкеизнурительно-страстных свиданий с ней по ночам, – она теперь приходила комне только поздно вечером, когда весь дом засыпал, – и все мучительнее ивосторженнее следя тайком за Натали, за каждым ее движением. Все шло обычнымлетним порядком: встречи утром, купание перед обедом и обед, потом отдых посвоим комнатам, потом сад, – они что-нибудь вышивали, сидя в березовойаллее и заставляя меня читать вслух Гончарова, или варили варенье на тенистойполянке под дубами, недалеко от дома, вправо от балкона; в пятом часу чай надругой тенистой поляне, влево, вечером прогулки или крокет на широком двореперед домом, – я с Натали против Сони или Соня с Натали противменя, – в сумерки ужин в столовой… После ужина улан уходил спать, а мы ещедолго сидели в темноте на балконе, мы с Соней шутя и куря, а Натали молча.Наконец Соня говорила: «Ну, спать!» – и, простясь с ними, я шел к себе, схолодеющими руками ждал того заветного часа, когда весь дом станет темен и тактих, что слышно, как непрерывно тикающей ниточкой бегут карманные часы у моегоизголовья под нагоревшей свечой, и все дивился, ужасался: за что так наказалменя Бог, за что дал сразу две любви, такие разные и такие страстные, такуюмучительную красоту обожания Натали и такое телесное упоение Соней. Ячувствовал, что вот-вот мы с ней не выдержим нашей неполной близости и что ясовсем сойду тогда с ума от ожидания наших ночных встреч и от ощущения их потомвесь день, и все это рядом с Натали! Соня уже ревновала, грозно вспыхивалаиногда, а вместе с тем наедине говорила мне:

– Боюсь, что мы с тобой за столом и при Натали недостаточнопросты. Папа, мне кажется, начинает что-то замечать. Натали тоже, а нянька,конечно, уже уверена в нашем романе и небось наушничает папе. Сиди побольше всаду с Натали вдвоем, читай ей этот несносный «Обрыв», уводи ее иногда гулятьпо вечерам… Это ужасно, я ведь замечаю, как идиотски ты пялишь на нее глаза,временами чувствую к тебе ненависть, готова, как какая-нибудь Одарка, вцепитьсяпри всех тебе в волосы, да что же мне делать?

Ужаснее всего было то, что, как мне казалось, начала не тострадать, не то негодовать, чувствовать, что что-то есть между мной и Сонейтайное, Натали. Она, и без того молчаливая, становилась все молчаливее, игралав крокет или вышивала излишне пристально. Мы как будто привыкли друг к другу,сблизились, но вот я как-то пошутил, сидя с ней вдвоем в гостиной, где онаперелистывала ноты, полулежа на диване:

– А я слышал, Натали, что, может быть, мы с вами породнимся.

Она резко взглянула на меня:

– Как это?

– Мой кузен, Алексей Николаич Мещерский…

Она не дала мне договорить:

– Ах, вот что! Ваш кузен, этот, простите, упитанный, весьзаросший черными блестящими волосами, картавящий великан с красным сочным ртом…И кто дал вам право на подобные разговоры со мной?

Я испугался:

– Натали, Натали, за что вы так строги ко мне! Даже пошутитьнельзя! Ну простите меня, – сказал я, беря ее руку.

Она не отняла руки и сказала:

– Я до сих пор не понимаю… не знаю вас… Но довольно об этом…

Чтобы не видеть ее томительно влекущих к себе теннисныхбелых башмачков, вкось подобранных на диване, я встал и вышел на балкон.Заходила из-за сада туча, тускнел воздух, все шире и ближе шел по саду мягкийлетний шум, сладко дуло полевым дождевым ветром, и меня вдруг так сладко,молодо и вольно охватило какое-то беспричинное, на все согласное счастье, что якрикнул:

– Натали, на минутку!

Она подошла к порогу:

– Что?

– Вздохните – какой ветер! Какой радостью могло бы быть все!

Она помолчала.

– Да.

– Натали, как вы неласковы со мной! Вы что-то имеете противменя?

Она гордо пожала плечом:

– Что и почему я могу иметь против вас?

Вечером, лежа в темноте в плетеных креслах на балконе, мывсе трое молчали, – звезды только кое-где мелькали в темных облаках, слаботянуло со стороны реки вялым ветром, так дремотно журчали лягушки.

– К дождю, спать хочется, – сказала Соня, подавляязевок. – Нянька сказала, народился молодой месяц и теперь с неделю будет«обмываться». – И, помолчав, добавила: – Натали, что вы думаете о первойлюбви?

Натали откликнулась из темноты:

– Я в одном убеждена: в страшном различии первой любви юношии девушки.

Соня подумала:

– Ну, и девушки бывают разные…

И решительно встала:

– Нет, спать, спать!

– А я еще подремлю тут, мне ночь нравится, – сказалаНатали.

Я прошептал, слушая удаляющиеся шаги Сони:

– Что-то нехорошо говорили мы нынче с вами!

Она ответила:

– Да, да, мы нехорошо говорили…

На другой день мы встретились как будто спокойно. Ночью шелтихий дождь, но утром погода разгулялась, после обеда стало сухо и жарко. Передчаем в пятом часу, когда Соня делала какие-то хозяйственные подсчеты в кабинетеулана, мы сидели в березовой аллее и пытались продолжать чтение вслух «Обрыва».Она, наклонясь, что-то шила, мелькая правой рукой, я читал и от времени довремени с сладкой тоской взглядывал на ее левую руку, видную в рукаве, нарыжеватые волоски, прилегавшие к ней выше кисти и на такие же там, где шея сзадипереходила в плечо, и читал все оживленнее, не понимая ни слова. Наконецсказал:

– Ну теперь почитайте вы…

Она разогнулась, под тонкой блузкой обозначились точки еегрудей, отложила шитье и, опять наклонясь, низко опустив свою странную ичудесную голову и показывая мне затылок и начало плеча, положила книгу наколени, стала читать скорым и неверным голосом. Я глядел на ее руки, на коленипод книгой, изнемогая от неистовой любви к ним и звуку ее голоса. В разныхместах предвечернего сада вскрикивали на лету иволги, против нас высоко висел,прижавшись к стволу сосны, одиноко росшей в аллее среди берез, красновато-серыйдятел…