— Нет. И, как уже сказал, совершенно не разбираюсь в музыке. Кроме того, мне на ухо наступил слон, да и пальцы деревянные.

Она рассмеялась.

— Но у вас есть сердце, ум и чувство. Думаю, я смогла бы преподать вам ускоренный курс игры на каком-нибудь… хм… отзывчивом инструменте.

Я посмотрел на нее преданными собачьими глазами.

— Скажите только, где и когда.

Она улыбнулась, склонила голову набок и сложила на груди свои длинные тонкие руки. Потом кивнула на мой репортерский блокнот.

— Что еще вам бы хотелось узнать?

— А что еще вы можете сказать о нем?

— Только то, что он мне нравился. Очень нравился, — повторила Ханна, словно я заспорил с ней по этому поводу. То же самое она сказала мне по телефону. Но при личной встрече я почувствовал, что ревную ее к умершему эстонцу.

— Я ходила за покупками для него, когда это было нужно, и пару раз в неделю готовила ему еду. А еще мы разговаривали. В сущности, я просто сидела рядом, когда он что-нибудь рассказывал или курил. Вот, пожалуй, и все. Теперь я жалею, что мало расспрашивала о его жизни, но… Уверена, что, где бы он сейчас ни был, у него есть горящий камин, мягкое кресло, множество книг и хорошенькие девушки, готовые слушать.

Она пожала плечами и печально подняла брови. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, поскольку ни у меня, ни у нее не было больше вопросов. Шкаф, диван и другая стоявшая по углам комнаты мебель расплылись в подступающем сумраке. Чашка, которую Ханна поставила слишком близко к краю стола, неожиданно упала и разбилась. Мы оба, словно выходя из некоего транса, вздрогнули и вскочили с места.

— Ну вот, — сказала она. — Кажется, я заразилась от вас болезнью все бить и ронять.

Я посмотрел на пол, где среди фарфоровых осколков разбитой чашки все еще лежали религиозные артефакты, сброшенные мной со стола, и спросил:

— Что это такое?

— Я называю это «мой Божий стол», — улыбнулась Ханна, и я не понял, шутит она или говорит серьезно. — Я верю во все. В каждую религию. Во все религии.

Я кивнул, не зная, что ответить.

— А вы верующий? — спросила она.

— Нет. Я полукровка, — ухмыльнулся я.

На ее лице проступил ужас.

— Не называйте себя так. Не важно, кто вы, важно, чтобы у вас в душе что-то было. Вы меня понимаете? По-моему, нет ничего хуже, когда человек ни во что не верит. К какой конфессии принадлежали ваши предки?

— К лютеранской, католической, грекоправославной, иудаистской. Мать у меня голландско-ирландского происхождения, а отец — греко-еврейского. Так что мои дедушки и бабушки ходили в разные церкви, но, между прочим, оставили после себя двенадцать внучек и внуков.

— Но это же чудесно! Подумайте, какой богатый выбор открывается перед вами. Кстати, в какой традиции вы воспитывались?

— То, что вы называете традицией, зависело от того, где мы проводили праздники. Но это длинная история… — Я украдкой посмотрел на часы, собирая воедино скудеющие запасы своей смелости. — Длинная и местами даже любопытная. Ее лучше всего рассказывать за обедом. Что вы об этом думаете?

— Ведущий репортер приглашает болящую учительницу музыки на обед?

— Он только об этом и мечтает. Что скажете о ресторане при гостинице «Лонгвуд-инн»?

— У вас слишком изысканные вкусы для репортера из такого маленького городка. А как насчет того, чтобы прокатиться чуть дальше? Я бы не хотела мозолить глаза своим коллегам — не люблю, когда на мой счет сплетничают в учительской. Вы когда-нибудь были в «Трауте»?

— Никогда. Даже не слышал о таком заведении.

— Это потому, что оно находится в Пелтоне, в сорока пяти минутах езды к северу от нашего города. Стоит прямо на берегу реки, почти на самой границе с Массачусетсом. У вас есть машина?

— Есть. Когда отправимся?

— Может, завтра?

Я кивнул.

— Вот и хорошо, — подытожила она. — У меня уже целую вечность не было планов на вечер пятницы. К сожалению, мне нужно сделать завтра в школе кое-какую работу, поэтому, если можете, подхватите меня на заднем дворе Талкотта — на спуске с холма между Линкольн-каммон и Линкольн-стейшен. Оттуда и двинемся. Скажем, около семи?

— Отлично, — одобрил я, когда она открыла передо мной дверь, и протянул ей руку.

Она посмотрела сначала на нее, затем — сочувственно — на меня и сказала:

— Вы славный парень. — Потом положила руки мне на плечи и нежно поцеловала в щеку под глазом. Когда я вышел, она помахала мне на прощание и закрыла дверь.

Обходя дом, чтобы выйти к фасаду, я заметил краем глаза какой-то летящий предмет и повернулся, чтобы рассмотреть его, но в следующее мгновение он просвистел мимо моего лица, задев то место на щеке, которого Ханна коснулась губами, и исчез в зашелестевших кустах. Я отпрянул с испуганным криком, невольно выругавшись на неприлично высокой, даже визгливой ноте. Передняя дверь распахнулась, и на крыльцо вышла тощая пожилая женщина в подбитом ватой домашнем халате, давно потерявшем форму, и старых шлепанцах. На голове у нее красовался тюрбан, свернутый из куска вытертого голубого одеяла. Увидев меня, она от неожиданности чуть не подпрыгнула.

— О Господи! У меня такой непрезентабельный вид… В доме, видите ли, немного сквозит, — сказала она, наклоняясь вперед и прижимая ладонь к губам, словно сообщая мне некий важный секрет. — А отопление стоит дорого… Но почему вы крадетесь вокруг моего дома, молодой человек? Что вы здесь делаете?

— Я был в гостях у Ханны, — произнес я, едва удерживаясь от смеха при виде этого внезапно появившегося пугала.

— Ага! Вы, стало быть, ее поклонник? Мне следовало догадаться. Я, знаете ли, женщина старых правил и не одобряю, как вы, нынешняя молодежь, лазаете друг к другу в постель.

Я не знал, обижаться мне или гордиться выводом, который она сделала, увидев, как я выхожу из-за угла дома.

— Мадам, я репортер и разговаривал с ней о вашем покойном соседе. Все это время мы сидели — разумеется, на разных стульях.

— Готова поспорить, что вам это не слишком понравилось, — сказала она, внимательно посмотрев на меня поверх очков. — Что-то я не припомню никого с вашей внешностью. По-моему, вы не местный.

— Я действительно не местный, — бросил я, направляясь к своей машине.

— Не смейте уходить, пока я с вами разговариваю, молодой человек! Кажется, вы сказали, что приехали сюда, чтобы написать о старике, который жил через улицу?

— Точно так.

— Ну так вот: меня зовут миссис де Соуза, и вы можете сослаться на меня, если хотите.

— Я бы с удовольствием. Но что вы можете о нем рассказать? — спросил я, доставая ручку и открывая свой репортерский блокнот.