Опухоль была обнаружена, когда Одри еще не исполнилось года. Она была доброкачественной, но неоперабельной. Главное было – не дать этой опухоли разрастись и захватить другие участки мозга. Начали химиотерапию. Крошечная, без единой волосинки на розовой голове, девочка, на которую они с Адрианой любовались, когда она тихо спала в своей кроватке, украшенной кружевами и белыми лентами, девочка, которая живет на свете всего десять месяцев, на этой кроватке своей, как на лодке, плыла из спокойного белого мира в другой – тоже белый, в зеленых халатах, где каждой душе было страшно, и каждая стояла у самой черты, за которой кончался покой, белизна, тишина.

В страхе и надежде, в постоянных переходах от надежды к страху и наоборот, они прожили почти двенадцать лет. В перерывах между сеансами химиотерапии Одри быстро стряхивала с себя приметы болезни и, лысая, в красном беретике, то и дело спадающем с головы, носилась по дому, играла в саду и строила козни соседским мальчишкам, плосколицым мексиканцам, отец которых преподавал математику в школе и часто, якобы в шутку, заставлял свою жену одеваться проституткой. Сергей не обращал на это внимания, но внимательная Адриана, заметив, как учитель математики разглядывает миниатюрную Одри с ее длинными незагорелыми ножками и хрупкими, как еле заметные крылья, лопатками, немедленно оборвала эту дружбу.

Когда Адриана вышла на работу, в доме появилась домработница Маша, родом с Украины, большая, полногрудая, с бархатными томными глазами, которая полюбила обоих детей, особенно Одри, научила их говорить по-русски, и вечером, когда отец возвращался с работы, Петька спрашивал его:

– Жопа не устала в машине целый день кататься?

Одри не отставала от брата и однажды, когда старуха на джипе опередила их и заняла стоянку, на которую нацеливалась Адриана, крикнула ей в открытое окно:

– Довольна, сучара?

Дети росли. Забота о них поглощала все силы. Родители ссорились. Но дом был красивым, уютным. Адриана, следуя своему испанскому вкусу, везде расставила зеленые деревья в кадках, развесила иконы, украшенные бумажными цветами, но главным были многочисленные фотографии самих детей: маленьких, в колясках и на полу, среди летней зелени, в зимних ушанках, под елкой, увитой горящей гирляндой, на мощных коленях у доброго Сайты в кудрявом его парике и огромном, блестящим от инея красном халате. На отдельном столике стояла большая фотография Одри, сделанная в день ее первого причастия. Семилетняя девочка с так туго заплетенными волосами, что выпуклые синевато-черные с продолговатым разрезом ее глаза от сильно натянувшейся на висках кожи казались слегка подрисованными.

Эти фотографии запечатлевали их жизнь, праздничную, беззаботную. Они напоминали витрину магазина, где среди винных бутылок мерцают гроздья стеклянного винограда и глиняные окорока обнажают прослойки жемчужного жира. Их настоящая жизнь пряталась от глаз посторонних. А посторонними были все, кроме них самих, Маши и бабушки. Внутри этой жизни, как угли, пылали рентгены, скрипели каталки с больными. Старенькие волонтерки перебирали пальчиками синие гиацинты и желтые тюльпаны, чтобы, составив букеты, разнести их по палатам, доктора с темными, набухшими от усталости подглазьями терпеливо растолковывали родителям всех этих худых тонкоруких детей свои опасения.

Пока была Маша, оба они работали. Но в Машу влюбился провизор, итальянец, который, несмотря на свои сорок пять лет, ни разу не был женат и продолжал жить в одном доме с родителями, где мама его варила, зажаривала, пекла так много и вкусно, как варят, жарят и пекут в одной только шумной и нежной Италии. Высокий, с гладкими, сизыми от бритья щеками, провизор стеснялся привести домой американку, а итальянок, которых он изредка все-таки приводил, мама не одобряла. Когда же в аптеку, где он колдовал над порошками и капсулами, вошла Маша, полногрудая, с томными бархатными глазами, держа за руку Одри, похожую на тех маленьких Мадонн, которые стоят в каждом итальянском дворе, у провизора затряслись руки от восхищения.

В воскресенье вся семья, включая детей, была приглашена на настоящий итальянский обед, и Маша понравилась маме. Свадьбу сыграли через два месяца. Плача счастливыми слезами, Маша расцеловала Одри и Петьку, перекрестила каждого и переехала к мужу.

Зарплата Адрианы была почти вдвое больше, чем у Сергея, поэтому решили, что уволится он, а новую домработницу искать незачем. Жена продолжала вставать в семь, быстро выпивала чашку кофе, быстро подкрашивалась – от ее молодой красоты остались только густые, до пояса, прямые волосы, а тело обабилось и располнело, – садилась в машину и тут же закуривала, хотя Сергей злился и требовал, чтобы она бросила курить, грозил раком легких и даже однажды сказал, что курящая женщина отбивает у него желание.

Адриана пропускала его слова мимо ушей и продолжала курить, а перед сном обязательно выпивала бокал, а то и два бокала калифорнийского красного вина. Только тогда тревога медленно гасла в ее светло-карих глазах, а щеки слегка золотились. Он не должен был осуждать жену. Они были парой животных, которым приказывают прыгать прямо в огонь, и кнут, поднимающий кучу опилок, в любую секунду готов с диким свистом обрушиться им на затылки и спины.

Самым страшным временем было ожидание результатов очередного снимка. Чаще всего это ожидание растягивалось на неделю. Если опухоль не увеличивалась за три месяца, их отпускали. Но если она сдвигалась на полмиллиметра или сбоку от ее изображения, похожего на лягушонка, появлялся еще один плотный комочек, назначали новую химию. И сестры вздыхали, и доктор мрачнел. И снова халаты, каталки, вливания…

Так же, как и остальные, этот отъезд в Москву был побегом. Едва только самолет поднялся в воздух, дрожь в солнечном сплетении и сдавленность слева, у сердца, с которой он ел, спал, дышал, прошли. Он знал, что все это никуда не денется, что через две недели, как только он приземлится в Нью-Йорке, вернется и дрожь, и тревога, и сдавленность, но это не скоро. Четырнадцать дней – ведь не час и не два.

Слава Богу, Адриана позвонила утром и сказала, что все в порядке. Она на работе, дети с мамой. Одри подложила себе под майку два апельсина, чтобы получилась женская грудь, и так они с Петькой поехали к маме. Сергей посмеялся. Дождь утих, только сильно капало с деревьев, а внизу, во дворе, девочка лет тринадцати убегала или, скорее, делала вид, что убегает от гонявшегося за ней парня, и ярко светились под фонарем ее легкие, каждым волоском вьющиеся, отброшенные на спину пряди. Брат опять заговорил о том, что Марина не хочет рожать и сегодня утром позвонила ни свет ни заря и сказала, что она не в подчинении у него, и бросила трубку. Сергею казалось, что разумнее отпустить эту Марину на все четыре стороны, пусть она делает, что хочет, но он знал, что Адриана вела бы себя точно так же, как брат, хотя он и не был католиком.

– Ладно, давай спать ложиться, – сказал Максим, устыдившись, что он столько времени говорил только о себе. – Что я тебя мучаю.

– Нисколько не мучаешь, – возразил Сергей. – Ведь мы же семья.

Утро было теплым, ярким, и некрасивые новостройки с их плоскими поверхностями, выкрашенные в одинаковые светло-болотные тона, преобразились от солнца. В воздухе еще стоял запах отцветшего жасмина, и это сразу напомнило Сергею лето, дачу, на которой они жили вместе с отцом и мамой, и мама, совсем молодая, с высоко подобранными волосами, ходила по сочной траве босиком.