– Я ждал тебя, здравствуй.

И сразу же вспомнилось имя.

– Я ждал тебя, Вера.

Старухи смотрели на них, раскрыв рты.

– Пойдем, – прошептала она еле слышно.

* * *

Последнюю ночь они не спали ни минуты. Она плакала, потом затихала, шла в ванную, умывалась холодной водой, возвращалась и опять плакала.

– Я приеду, – бормотал он, гладя ее горячее, мокрое от слез лицо. – Увидишь, приеду.

– Я знаю. – Она затихала. – Конечно, приедешь. Когда? Через год?

В глубине души он не верил тому, что обещал. И она понимала это. Слова они произносили просто так, чтобы не молчать, потому что молчание было опасным и жутковатым, как незнакомый лес глубокой ночью.

Адриана встречала его в аэропорту. Она заколола на затылке свои густые и длинные волосы, которые так украшали ее, и от этого лицо казалось полнее и проще.

– Ну, как? Отдохнул там?

Ни подозрительности, ни враждебности не было в вопросе Адрианы, но он все-таки уловил нотку отчуждения, растерялся, а целуя ее, почувствовал сильный запах табака.

– И сколько же пачек ты выкурила?

– Я их не считала, – сказала она.

Дети набросились на него с визгом и криками. Одри оттолкнула Петьку, у которого от горя задрожали губы. Несмотря на свои почти двенадцать лет, она была маленькой, как восьмилетняя, и поэтому сразу вскарабкалась на отца, как обезьянка, замерла на его руках, так стиснув отцовскую шею, что он чуть не ойкнул.

– Больше никуда тебя не отпущу! – вскрикнула она, картинно вскидывая глаза к потолку, как это делала Адриана в молодости. – Со мной будешь дома сидеть!

– А я никуда больше не собираюсь, – сказал он покорно.

– Нет, я понимаю, отец там и брат. Конечно, ты должен был их навестить, но эта… – шепнула ему Адриана. – Она меня всю извела. «Зачем он уехал? Когда он вернется?» Ты сам разбирайся с ней, я не могу…

Он лег спать одновременно с детьми, не было еще и половины десятого. Адриана пришла намного позже. Он видел, как она раздевается. Немолодая женщина с немного выступавшим вперед животом и густыми тяжелыми волосами. От волос тоже пахло табаком.

Значит, она курила на крыльце после ужина. Обручальное кольцо вдавилось в мякоть безымянного пальца, и от этого верхняя фаланга немного распухла. У нее было смуглое тело, и белоснежный лифчик на большой груди шел ей больше, чем бесформенное платье, подчеркивая эту смуглость, каштановый блеск ее длинных волос и черные брови. Она не вызвала у него ни малейшего желания. Дикая мысль, что так будет всегда, обдала кипятком. Он еще крепче закрыл глаза и даже захрапел слегка, чтобы жена не усомнилась в том, что он спит. Она грустно посмотрела на него, осторожно опустилась справа, так и не сняв своего кружевного лифчика, и погасила ночник. Они неподвижно лежали рядом, не притрагиваясь друг к другу. Он знал, что глаза у нее открыты, и хотел хотя бы обнять ее, но присутствие здесь, в комнате, на этой постели, между ними, той женщины – присутствие жгуче телесное и въевшееся в него, – мешало не только объятью, но даже простому вопросу. Он чувствовал, что если мягко спросить: «Ну, как ты справлялась? Устала, наверное?», жена благодарно ответит ему, тогда можно будет и пробормотать, что он не заснул в самолете, весь вымотан… Но это ведь ложь. Это все одна ложь. Такого в их жизни еще не случалось. Поэтому он отодвинулся к краю и, словно бы не замечая ее, стянул на себя простыню.

Разрушилась жизнь. И это ведь он, его «похоть», как он с отвращеньем себе говорил, разрушили жизнь.

Жена рано вставала, выпивала свой кофе и уезжала на работу. Их близость случалась так редко, что любой другой женщине сразу пришло бы в голову, что ее обманывают. Но Адриана, которая не представляла себе, что муж, самый близкий человек, способен на ложь, поняла только то, что она не вызывает прежней любви, и сразу замкнулась, притихла, выпивала два бокала красного вина за ужином и с сильно блестящими глазами, с глубокими складками по обеим сторонам рта, ложилась спать рано, так что когда он приходил, в спальне было уже темно, и жена, уставшая за день работы, слегка опьяневшая, дышала протяжно и жалобно. Одри быстро взрослела, как взрослеют дети, на которых много лет давит страх. А на нее – сколько она помнила себя – родительский страх давил постоянно. Сами не понимая этого, они сделали все, чтобы она чувствовала себя исключением, и постепенно, привыкнув к этому, она начала невольно пользоваться своей исключительностью. По воскресеньям мама водила их с Петей в церковь, где Одри скучала, водила глазами по сводам, иконам, цветным витражам, все время отпрашивалась в уборную, слюнявила тонкий пробор перед зеркалом, снимала колготки и вновь надевала. Когда она наконец возвращалась, служба подходила к концу, но мама ее продолжала стоять в той же позе, в которой стояла вначале: она опиралась коленями на бархатную подставку, расположенную перед каждой скамьей, и, положив подбородок на скрещенные руки, шептала, обращаясь к Деве Марии, изображение которой сияло над алтарем. Мама просила Деву Марию помочь им и сделать так, чтобы Одри выздоровела. Но снимки ее мозга по-прежнему были то лучше, то хуже, а иногда не показывали никаких изменений. Над их теплым домом, с цветами, с иконами, висела ворсистая черная туча. Никто, кроме них, этой тучи не видел.

Чувствуя полную свою безнаказанность, Одри иногда хитрила, жаловалась на головные боли и под этими предлогами увиливала от школы. Отец никогда не сомневался в том, что она говорит правду, но мама, вспыльчивая и требовательная, подозревала ее.

– Пойди и скажи, что пора подниматься! Скажи, что пора идти в школу!

Сергей послушно шел на второй этаж в детскую, и душа его становилась растопленным куском воска, когда он видел, как Одри, на левой ключице которой краснело отверстие (порт для вливаний), лежит, сжавшись в мягкий комочек. Не спит, но закрыла глаза. Ресницы намокли и слиплись от слез. На веке дрожит светло-синяя жилка.

– Ну, что? Не желает? О, что ты с ней делаешь! – кричала ему Адриана. – Ты ей потакаешь во всем, не боишься того, что все это вернется обратно! Она тобой вертит и крутит, как хочет, но ей же придется расхлебывать это!

– Ну, хватит! – Его начинало трясти. – Она говорит, что болит голова? Так, значит, болит! Кому лучше знать? Нам с тобой или ей?

– Да врет она все! Это ты ей внушаешь…

Они начинали кричать, забывая, что Одри все слышит.

– Даже если у нее сейчас и не болит голова, в школе она все равно заболит через час, и медсестра позвонит, чтобы я приехал за ней!

– И пусть медсестра позвонит! Нельзя! Нельзя ее уберегать от всего! Она вырастает уродом!

– Пусть лучше уродом, но лишь бы росла! Ты о чем сейчас споришь?

Они замолкали и, полные ненависти, уже не смотрели друг другу в глаза.

Одри понимала, что нет ничего надежнее, чем отцовская защита. Нет ничего вернее, чем его любовь. Мама стала вызывать в ней неприязнь. Иногда она, правда, спохватывалась, прибегала ночью в родительскую спальню и ложилась под бок именно маме, которая сквозь сон судорожно прижимала ее к себе. Но оттого, как мама начинала гладить ее голову и беспорядочно целовать ее лицо и волосы, у Одри сразу что-то размякало внутри, и она снова чувствовала ту любовь к маме, которую раньше чувствовала всегда, но которая теперь только мешала. Поэтому переметнулась к отцу. И прибегая по ночам, пристраивалась уже не к маме, а к папе, который также крепко, как мама, обнимал ее. Оба они – и мама, и папа – хотели одного: чтобы ей было хорошо. Но ей было плохо. Душа ее стала похожа на зверя, который не знает, откуда напиться: нигде нет ни капли воды.