Я не стала дожидаться лифта и медленно спустилась вниз по лестнице, прощупывая ногами каждую ступеньку. Уже наступило прохладное утро, и все как-то невыносимо блестело. Особенно эта река. Я заплакала. В воде, приподнявшейся после дождя, дрожали два облака. Плыли, качаясь, внутри перламутрово-грязных разводов, и их белизна украшала собой грохочущий и запыхавшийся город.

Когда он меня обнимал в этом поезде, и ветер лизал нам затылки, шумя в открытое наполовину окно, когда он меня, всю меня, опалил своим сумасшедшим огнем, от которого мне стало легко, как в раю, и тепло, как было тепло в теле матери, – разве тогда я любила его? Нет, конечно. Я просто хотела какого-то дикого, какого-то невыносимого счастья. Он предал меня, я его. Мы охотились за легкой добычей. Случайная встреча! Куда уж случайней! Я села на лавочку, ноги дрожали. Сквозь слезы я видела, как отворилась подъездная дверь и как два санитара катили носилки к служебной машине. Потом появились «Высоцкий», и следователь, вдруг ставший коротким на фоне деревьев, звонил по мобильному. Все, увезли.

И я начала все прокручивать заново. Вот Толя Резинкин в роскошной дубленке, моя недовольная мама, мой мальчик. Гостиница, где мы справляли недавно Наташину свадьбу. Вот Толя целует меня в губы, в горло, слюна у него ядовито-соленая… Я знаю, что Толя не любит меня, и я его тоже, но все-таки что-то… Потом идет дождь, и под маминым зонтиком слегка расплываются мама и Юрочка, и я успеваю заметить, как сын мой закрыл рот ладошкой и сильно закашлялся. Потом темнота, стук колес, проводница, но я ничего уже не замечаю. Я слышу красивый махорочный голос и вижу глаза, голубые, как небо, нахальные, жадные, неторопливо скользнувшие в вырез моей белой блузки. Какой-то Альберт и какой-то Иван, хотя они и не Иван, не Альберт, ухаживают, подливают коньяк. Куда я попала? К кому, с кем я еду? Не знаю, не помню… Хочу, чтобы этот, с махорочным голосом, обнял меня. А поезд несется сквозь ночь, и сиренью, еще до конца не расцветшей, так пахнет, что хочется плакать от счастья. Родной мой! Вчера могла лечь на пороге и ждать, пока ты откроешь. Спасла бы тебя.

Она на нас сыпалась, сыпалась, сыпалась: ледяная, обжигающая лица крупа. И вместе с порывистым ветром грозила нам гибелью. Вот так вчетвером и погибнем на этой холодной Канавке, а может быть, Мойке: засыпет, и все. Нет, я не шучу. Какие тут шутки, когда мы приехали увидеть дворцы, Летний сад, Эрмитаж, а нас и не встретили? Странно. А впрочем, наш друг, общий друг, ведь покинул Москву навсегда, его взял Товстоногов, теперь у юнца в голове одни тайны большого искусства, ему не до нас. А звал-то зачем? Просто сердце хорошее. Позвал и забыл. И такое бывает.

– Да вы приезжайте, девчонки! Да запросто! Да тут этих комнат свободных! Вы че? Увидите Питер! Сам все покажу!

И вот мы приехали. Он нас не встретил. И комнат свободных в его общежитии – увы! – ни одной. Угрюмая ведьма вязала носок.

– Мало что обещал! Какой обещатель нашелся, скажите! Ну, вот и ищите, кто вам обещал!

И мы, пристыженные, вышли на улицу. Парадные флаги краснели, как сгустки еще не утратившей яркости крови. Порывами ветра их то раздувало, то снова свивало в жгуты. Ах, вы, флаги! Куда нам деваться? Ведь мы здесь погибнем.

– Я думаю, надо идти на вокзал, – сказала одна из нас, рыжая Юленька.

– Билетов-то нет. Что нам этот вокзал? – сказала другая – полковничья дочка. Отец, добродушный, с большим красным лбом, недавно давил сапогами восстание, которое вражеская оппозиция устроила в Праге. И все подавил. Вернулся к семье и гостинцев навез.

– А может быть, на самолете? – Я всхлипнула. Все трое махнули рукой. Абрашидова, подруга моя, у которой квартира была в самом центре Арбата, схватилась рукой за живот:

– Умираю!

Кишки ее – толстые, тонкие, средние – всегда были невыносимо чувствительны. Щенячьим урчанием предупреждали, что боль подступает, и мы под угрозой. Не только одна Абрашидова, все мы. Поскольку куда нам деваться с умершей? С живой-то никто никуда не берет.

А как хорошо было в поезде ночью! Как мягко стучали по рельсам колеса, как густо настоянный чай отражался в вагонном стекле, как дрожал в нем лимон, и сколько зовущего было в деревьях, которые – в первом печальном снегу – белели во тьме этой ночи! Ах, Боже мой! Как быстро все кончилось. Мы здесь погибнем.

– Мне плохо, – сказала, держась за живот, подруга моя Абрашидова. – Ужас.

Глаза ее были черны и безумны. Кишки зарычали, как целая псарня.

– Ты можешь еще потерпеть или нет?

– Мне больно. Я просто теряю сознание.

– Что делать? – спросила полковничья дочь. – Ведь я говорила, что ехать не нужно! Какой он предатель! Он просто нас предал!

Она опустила ресницы и стала похожа лицом на отца, крутолобого, который шутить не любил и предателей выдергивал с корнем, как с грядки сорняк. И тут мы услышали голос. Грудной, слегка хрипловатый и женственный голос:

– И что мы стоим тут? Кого мы тут ждем?

Она была, кажется, в ватнике, черном, бесформенном ватнике. На голове пушистый платок. И глаза – сине-серые.

– Кого мы тут ждем? – Она улыбнулась слегка, ненавязчиво.

И мы рассказали. Моя Абрашидова негромко рыдала во время рассказа.

– Ну, ладно, пойдемте, – сказала она. – Чего здесь стоять? Вон ветрила какой!

– Пойдемте куда? – И мы все так и замерли.

– Ко мне. У меня поживете. Я Шура. А вас как зовут?

Мы ответили как.

– Вот и хорошо. Что там жить-то? Три ночи. Мы с мужем и с детками в маленькой комнате, а вы вчетвером все в большой. Места хватит. Одна на диване – нет, две на диване, а две на полу. Голодными вас не оставлю, не бойтесь. Икры черной нету, но супа всем хватит.

Тут ветер подул так, что мы задохнулись.

– Ну, быстренько, девочки!

И мы побежали за ней прямо в арку. Двор был гулко-страшен, в нем пахло водою. В парадном дрожала унылая лампочка.

– Нам с вами в подвал. – И она усмехнулась. – В подвале живем, ждем квартиру. Сказали, дадут через год. Мы уж им и не верим.

Квартира в подвале была темновата, хотя горел свет в коридоре и в кухне. Везде была копоть, какие-то трубы, сушилось белье на веревке, ребенок катался вовсю на своем самокате и чуть нас не сбил.

– Ну, нашел где кататься! Дождешься весны, вот тогда и катайся! – сказала она и сняла свой платок. – Пойдемте, девчонки. Муж пьян, но он тихий. А дети хорошие, добрые. В маму. – Опять усмехнулась, блеснула глазами. – Вот эта дверь – к нам. Проходите, девчонки.

Какой-то мужчина, босой, в мятой майке, сидел за столом над початой бутылкой. На блюдце лежал кусок черного хлеба и вялый огрызок моченого яблока.

– А-а, что ж ты так скоро? А я и не ждал. Обедать вот начал. – Он громко икнул. – А ты и гостей привела? Ну и ладно. Садитесь, подружки. – Он встал, пошатнувшись. – Обедать хотите? У нас все готово. Ты, Саша, давай, собирай тут на стол…